ВЕТЕРАНЫ ЮСТИЦИИ. 
О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ

Алексей Владимирович Москалев

Алексей Владимирович Москалев родился в 1926 г. В Советской Армии с 1942 г. Участвовал в боевых действиях в составе 8-й армии 1-го Белорусского фронта. С ноября 1943 г. по июль 1945 г. был пулеметчиком, автоматчиком, разведчиком, зам. командира взвода армейских курсов младших лейтенантов. Участвовал в боевых действиях, имеет ранения. 

По окончании Свердловского пехотного училища в 1948 г. служил командиром парашютно-десантного взвода. Закончив в 1957 г. юридический факультет ВПА им. В.И. Ленина, работал членом военного трибунала Танковой армии, Балтийского флота, Центральной группы войск, начальником отдела кадров Управления военных трибуналов. Был председателем военного трибунала Московского округа ПВО.

Награжден орденами Славы III степени, Красной Звезды и Отечественной войны I степени, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», орденом «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» III степени и многими другими наградами.

Генерал-майор юстиции. Заслуженный юрист Российской Федерации. Почетный работник юстиции России. 

В Минюсте служил в системе военных судебных органов, и.о. начальника отдела по работе с судьями и работниками юстиции Управления кадров.

_______________________________________________________________________________________________

Вспоминая свою прожитую жизнь, я не раз ловил себя на мысли, что в армейской службе мне здорово повезло. Повезло, как я считаю, что чудом остался жив. По моим подсчетам в меня, семнадцатилетнего гвардии ефрейтора, пулеметчика, автоматчика, полкового разведчика, а затем и помощника командира взвода армейских курсов младших лейтенантов немцы стреляли персонально и порой в упор примерно семь или восемь раз. При этом я не считаю свое многоразовое нахождение под артиллерийско-минометным обстрелом и бомбежкой, когда все поле вокруг окопчика было испещрено воронками от разрывов снарядов, мин и бомб. Никогда не забуду, как в одной из атак немецкой пулей было расщеплено цевьё моей винтовки, как был пробит магазин моего ручного пулемета. Перед одной из атак пришлось залечь, и только начал окапываться, как снайперской пулей из моих рук была выбита малая саперная лопата, а пуля чиркнула по краю каски. 

Я сразу понял «намек» немецкого снайпера и много часов до команды: «Рота встать! В атаку вперед!» не шевельнулся, лежа в ячейке. Лишь когда мы вышли из боя, узнал, что было убито тринадцать человек. Прямым попаданием снайперской пули в переносицу был убит наш командир роты старший лейтенант Котляр Иван Федорович, залегший невдалеке сзади своей роты. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

За участие в войне я получил государственные награды. И остаюсь, как и раньше, преданным идее служения общественным интересам с пользой для народа, с утверждением при этом добра, человечности и справедливости, в чем испытываю глубокое душевное удовлетворение.

С первых дней пребывания на военной службе и в последующие после нее сорок четыре года у меня фактически не было при решении жизненно важных вопросов свободы выбора. Этой свободы выбора не было на фронте, не было и в мирное время. Все делалось не по моей просьбе, обращенной к моим начальникам, т. е. внешне не по моей воле, но все выходило как бы в соответствии с моим желанием. И то, что я остался чудом жив в этой страшной, беспощадной, кровопролитной и смертельной войне, а затем стал юристом – это была кажущаяся до поры до времени большая сумма случайностей, это, как я с годами стал понимать, была по сути своей непосредственно управлявшая мной неизбежность, называемая судьбой. Иначе как это все объяснить? Выходит, правильно говорится: каждому воздается по делам его, желает он того или нет.

Я с глубоким удовлетворением принял предложение подготовить к печати материал о моем участии в Великой Отечественной войне и как я стал юристом. Задача написания этого материала не является простой. Во-первых, когда мы, нынешние ветераны этой войны, служили, то не думали об этих вопросах, блокнотных записей не вели, а с тех пор, как ушли в запас или отставку, прошло много лет. Во-вторых, душевно тяжело снова вспоминать и к тому же правдиво описывать, хотя бы кратко и не всё, что пришлось пережить за время пребывания на фронте в действующей армии.

Просьба поделиться своими воспоминаниями для меня является большой честью, ведь создание спланированного материала ко Дню Победы может стать драгоценным источником знаний для молодого поколения о том, как тяжело эта победа достигалась, а также источником знаний о причинах, повлекших бывших защитников Родины в послевоенное время стать юристами, то есть защитниками правды, добра, справедливости и, разумеется, стражами Закона.

Вообще судьба в данном случае просто ко мне благоволила. По моим подсчетам, что мне только удалось заметить, в меня, семнадцатилетнего гвардии ефрейтора, пулеметчика автоматчика, полкового разведчика, а затем и помощника командира взвода армейских курсов младших лейтенантов уже на исходе войны, немцы стреляли персонально и порой в упор примерно семь или восемь раз. При этом я не считаю свое многоразовое пребывание под артиллерийско-минометным огнем и бомбежками, когда все поле вокруг моего окопчика было испещрено воронками от разрывов мин, снарядов и бомб.

Итак: впервые взялся за перо. Уж очень строго не судите – все это было так давно, но было, было… Так прочтите о том, как был я на войне и почему я стал юристом.

23 октября 1943 года мне, жителю г. Шуи Ивановской области, ученику 10-го класса средней школы № 1, исполнилось 17 лет. Буквально на второй или третий день я получил из горвоенкомата повестку о призыве на военную службу. В ней указывалось, когда, в чем быть одетым и что взять с собой, чтобы 9 ноября в теплушках с надписью «40 человек, 18 лошадей» отправиться в предназначенную войсковую часть. До этого я уже в течение года являлся бойцом шуйского истребительного батальона, был вооружен какой-то бельгийского изготовления винтовкой, ибо наши русские винтовки уже участвовали в боях, и выполнял различные, можно сказать, и боевые задания в глубоком тылу наших войск.

Моя военная служба началась в 375-м учебном стрелковом батальоне, готовившем младший командный состав для 62-й, ставшей затем 8-й гвардейской Сталинградской армии, которой командовал генерал В.И. Чуйков.

О фронтовых делах можно рассказывать много – память о них не изгладится никогда, пока мы живы. Не менее памятны и годы службы в мирных условиях, особенно при прохождении военной службы в составе Московского округа ПВО. Из сорока четырех календарных лет военной службы последние двенадцать лет, с 1975 по 1987 годы, мне посчастливилось служить в нем в должности председателя военного трибунала округа в воинском звании генерал-майора юстиции. Сюда, в Москву, я окончательно, в седьмой раз из гарнизона в гарнизон перевозя, доставил свою семью. Благо, что моя любимая боевая супруга, Анна Михайловна Титова, ставшая Москалевой, капитан Советской Армии, старший преподаватель иностранных языков Свердловского, а затем Томского пехотного училища, прочно обеспечила «мой тыл», оказалась такой надежной и выносливой.

Мое пребывание на фронте в войсковых частях действующей армии началось 26 июня 1944 года, когда эшелон 17-летних ефрейторов, выпускников 375-го учебного стрелкового батальона, прибыл на железнодорожную станцию Сарны, находящуюся в Западной Украине. Почему нас не выпустили сержантами, я не знаю, сам же я, как лучший курсант этого учебного батальона, отличник боевой и политической подготовки, получил это воинское звание к 23 февраля 1944 года, проучившись после призыва чуть больше трех месяцев. В роте нас таких ефрейторов было только четыре человека. Остальным это воинское звание было присвоено лишь в июне того года при окончании учебы. 

Пока наш эшелон двигался в сторону фронта, то уже в Брянске мы попали под сильную бомбежку вражеской авиации, однако не пострадали, поскольку машинист эшелона сообразил быстро вывести эшелон с территории станции, а вот второй такой же эшелон с молодым пополнением из Восточной Сибири был разбит. Вторично наш эшелон попал под бомбежку вражеской авиации, когда пересекли Днепр и проехали Киев. Но и тут, в основном, все закончилось для нас относительно благополучно.

Выгрузившись на станции Сарны, мы прошли пешком примерно 25 км и оказались в расположении войск 8-й гвардейской армии, которая сама только что к 21 июня передислоцировалась с Днестровского плацдарма и сосредоточилась в лесах в 130 км восточнее г. Ковеля. Видимо, как мы поняли, эту отличившуюся в боях при обороне Сталинграда армию по решению Верховного Главнокомандующего специально передислоцировали в состав 1-го Белорусского фронта, заранее нацелив ее на взятие Берлина. Так и получилось.

При распределении нашего молодого пополнения по войсковым частям армии я оказался в 4-й роте 2-го батальона 100-го гвардейского стрелкового полка 35-й гвардейской стрелковой дивизии на должности второго номера ручного пулемета. Первым номером был солдат в два раза старше меня, только что освобожденный из оккупации.

100-й гвардейский полк, как оказалось, был не простой, а наиболее надежный в бою. Поэтому ему поручалось выполнение самых ответственных боевых задач. 

В этом полку во время Сталинградской битвы командовал пулеметной ротой Герой Советского Союза капитан Рубен Иббарури – сын легендарной Пассионарии, испанской коммунистки и члена КПСС Долорес Иббарури. 23 августа 1942 года в бою при обороне Сталинграда он, отражая шестую по счету атаку противника, в самый ответственный момент боя, когда вышли из строя несколько расчетов станковых пулеметов, сам лег за пулемет и открыл огонь по наступающей вражеской пехоте. В этом бою Рубен был тяжело ранен и вскоре скончался. Уже после войны останки Рубена были захоронены в Сталинграде на площади Павших борцов. Поэтесса Ольга Берггольц так откликнулась на это:

Пассионарии сын и солдат,

Он в сорок втором защищал Сталинград,

Он пел, умирая за эти края:

«Россия, Россия, Россия моя!»

С Рубеном, разумеется, я не был знаком, а вот со вторым замечательным воином этого полка я удостоился чести быть не только знакомым, но и общаться с ним в послевоенное время. Это был тогда лихой начальник артиллерии 100-го гвардейского полка гвардии старший лейтенант Варенников Валентин Иванович, Герой Советского Союза, генерал армии. Кстати, это единственный человек из так называемых ГКЧпистов, который и здесь проявил мужество, отказавшись от амнистии и просивший судить его судом Военной коллегии, в результате чего он был полностью оправдан.

В ходе наступления, участвуя в стратегической операции «Багратион», наша дивизия шла на левом фланге 1-го Белорусского фронта и к 20 июля вышла на Государственную границу СССР по левому берегу реки Западный Буг. Мы форсировали ее и вступили на территорию Польши. Наш полк находился в третьем эшелоне и непосредственно в этих боях не участвовал. Мы шли по 50–60 км в сутки, подвергаясь постоянно бомбежкам и обстрелам вражеских бомбардировщиков и истребителей. Шли мы в полном боевом снаряжении и больше в ночное время. Во время таких марш-бросков мы мечтали только о том, чтобы хотя бы одной рукой немного подержаться за мимо проезжавшую нашу повозку и на ходу подремать, ибо здорово не высыпались. К тому же мы были весьма уставшими, болели ноги. Поэтому была и вторая мечта – это чтобы вражеские войска прекратили так стремительно отступать под натиском 8-й гвардейской армии, заняли бы оборону, а мы передохнули.

После 400-километрового марша из-под г. Ковеля наш полк 29 июля был введен в первый эшелон наступающих войск армии и к исходу дня достиг восточного берега р. Вислы. Личному составу полка предстояло форсировать эту большую водную преграду шириной до 800 м, как нам говорили наши командиры. После крушения обороны врага в Белоруссии гитлеровцы рассматривали Вислу как последний, наиболее выгодный для обороны рубеж на подступах к территории Германии. Именно поэтому противник сосредоточил основные силы на этом наиболее опасном с его точки зрения направлении. 

Командиром 100-го гвардейского стрелкового полка в то время был 23-летний майор А.М. Воинков, уже отличившийся в боях офицер, награжденный многими боевыми наградами. К сожалению, он погиб при наступлении на Берлин и похоронен на Зееловских высотах. Ему посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

К исходу дня 30 июля нашу четвертую роту командир полка расположил в густом молодом ельнике в непосредственной близости от высокого берега Вислы и приказал окопаться с маскировкой, т. е. вырыть каждому для себя ячейку «сидя» и замаскировать сверху еловым лапником, чтобы не быть замеченными вражескими самолетами-разведчиками, «рама», как мы их называли. Тут же нам сообщили, что наша рота составляет основу передового разведотряда, которому предстоит в четыре часа утра 1-го августа начать форсирование Вислы. Рота была усилена пулеметным взводом и взводом 82-мм минометов. Кроме того, ее должна поддерживать полковая артиллерия под командованием старшего лейтенанта Варенникова В.И.

К утру 31 июля из разведданных стало известно, что на противоположном берегу Вислы в окопах полного профиля установлены крупнокалиберные пулеметы и 22-мм скорострельные пушки. Перед нашей ротой была поставлена задача в течение ночи, как говорилось, превратиться в разведотряд, а с рассветом начать форсирование Вислы, захватить плацдарм и, развивая успех, создать соответствующие условия для переправы остальных сил полка. Нашей ротой командовал старший лейтенант Иван Федорович Котляр, а командиром передового разведотряда был назначен заместитель командира 2-го батальона капитан Михаил Михайлович Кириченко. Оба они в дальнейшем стали Героями Советского Союза.

Вечером нас неожиданно покормили молочной лапшой. Это специально было сделано для того, чтобы в случае ранения в живот бойца надежнее было спасти от смерти. Такое молочное блюдо я за свои пять лет срочной военной службы ел первый и последний раз. Когда разливали эту молочную лапшу в наши котелки, то я с мальчишеской наивностью спросил старшину роты старшего сержанта еще кадровой службы Миронова, будущего после смерти Котляра И.Ф. нашего командира роты, о том, как и на чем мы будем форсировать Вислу, ведь 800-метровую ее ширину вплавь и с полным снаряжением без подручных средств не преодолеть. Миронов ответил: «У тебя есть винтовка, вот на нее и садись. Левой рукой держись на цевье, а правой отгребай». Конечно, это была командирская шутка, но вопрос для меня остался открытым, так как никаких подручных средств у нас не было и лишь приказали сдать шинели и противогазы.

Наступило утро 1-го августа 1944 года, и вдруг мимо нас по лесной просеке в направлении к берегу стали медленно проезжать автомашины-амфибии. Раздалась команда: «Четвертая рота, по шесть человек на каждую автомашину бегом марш!». Я быстро выскочил из своей ячейки, вскочил на первую же «амфибию», которая с шестью бойцами быстро понеслась к реке. Куда делся мой первый номер с ручным пулеметом, я почти два последующих дня боев не знал. У него на пулемете был магазин с 27-ю патронами, а два остальных магазина были у меня в сумке.

За ночь с 31 июля на 1 августа оказалось, что наши саперы несколько, но не до конца, срыли в ряде мест высокий берег Вислы и наша машина, как с трамплина, полетела и плюхнулась в воду. Сразу же заработал ее винт. Лодка понеслась к левому берегу Вислы. Вскоре, как только мы вышли из туманной полосы, с противоположного берега ударили крупнокалиберные пулеметы, открыли огонь и скорострельные 22-мм пушки противника. Спокойная гладь воды вспенилась от разрывов снарядов.

Я не бравирую словами, но в этот первый по-настоящему боевой день, как и все последующие дни, вплоть до Дня Победы, у меня почему-то не было страха смерти. Было только одно желание, одно стремление: честно, с полной отдачей сил выполнить свой солдатский долг перед Родиной. Еще в мирное время, когда был совсем мальчишкой, отец научил меня метко стрелять. При нахождении в учебном батальоне это мастерство добавилось. Скажу откровенно, не в этот день, а в последующих боях, я боялся только плена, особенно когда ночью дремал в траншее. В остальном старался действовать смело, как в тогдашней песне мы пели «смелого пуля боится, смелого штык не берет», однако излишне и без соображения не возникать.

Мы успели проплыть лишь несколько десятков метров, как были расстреляны из крупнокалиберного пулемета или из скорострельной 22-мм пушки. Меня лишь обрызгало мозгами водителя, кто-то из нас шестерых был убит или ранен. «Амфибия» потеряла управление и стала наполняться водой, ее беспорядочно понесло вниз по течению. Я сразу выпрыгнул из нее и тут же с головой ушел на дно. Туда тянула винтовка, два полных патронами магазина к ручному пулемету, вещевой мешок с боевыми патронами, малая саперная лопата и гранаты. Но я не запаниковал, поскольку плавать научился с детства в родной речке Тезе, на берегу которой стоит такой же родной город Шуя Ивановской области. До нашего берега было еще не так далеко. Оттолкнувшись от дна, я всплыл, вдохнул воздуха и снова ушел на дно. Так было несколько раз, пока меня несло сильным течением. Рядом никого не было, но судьба ко мне благоволила – меня вынесло на песчаную косу.

По этой косе вполуплавь я добрался до прибрежных кустов и увидел там таких же, как и я, солдат из нашей роты. Все мы не знали, лежа в низине на земле, что дальше делать, а вокруг нас разрывались вражеские мины, и нас осыпало их осколками. Вдруг к нам с автоматом в руках подбежал командир полка майор Воинков и скомандовал: «Шесть человек бегом на свободную «амфибию»!» – и указал место ее нахождения. Я быстро забрался на эту машину, и она тут же понеслась к противоположному берегу Вислы. Как только мы преодолели полосу тумана, стараясь приблизиться к западному берегу Вислы, то две «амфибии», плывшие левее нас, были буквально изрешечены огнем крупнокалиберных пулеметов и сразу же пошли ко дну. Видимо, погибли и все находившиеся в них солдаты. Наша же «амфибия» на максимальной скорости продолжала движение. Нам казалось, что теперь противник сосредоточил весь огонь на нашей «амфибии». Мы видели, как перед ее носовой частью встала сплошная стена фонтанов от разрыва снарядов. Пулеметная очередь хлестнула и по нашей «амфибии», двое солдат были тут же убиты.

Не доезжая до берега с десяток метров, водитель «амфибии», видимо, не выдержав нервного напряжения, резко развернул ее назад с криком: «Выпрыгивай!». Я тут же выпрыгнул и оказался по грудь или по пояс в воде. Со мной было еще три солдата. До сих пор помню, как водитель напоследок крикнул мне: «Ну, действуй, паренек!». Он был по возрасту старше меня. «Амфибия» на полной скорости унеслась к нашему берегу.

Выбравшись на берег и маскируясь среди росших кустов, я стал пробираться в сторону противника и вдруг обнаружил, что водитель высадил нас не на основной берег реки, а на остров и от него до берега надо еще плыть 30–40 метров. Пришлось плыть, но в этом месте было очень сильное течение и меня понесло вправо вдоль вражеского берега. Поэтому я оказался вне ружейного обстрела, спокойно подобрался к берегу и как раз под тем местом, откуда строчил пулемет. Моя мысль сработала сразу – бросить туда гранаты, что я и сделал. Пулемет замолк, а я несколько сдвинулся влево в сторону направления наступления нашего разведотряда, где и выскочил на берег. Пробежав несколько метров, я оказался в немецкой траншее. В ней уже были наши солдаты. Какой-то боец лежал раненым на дне траншеи, и его перевязывали.

Прошло какое-то время. К нам присоединились еще несколько солдат из нашей роты, и тут же поступила команда идти вперед, не давать вражеским солдатам убежать от нас. Мы повели наступление на вторую линию окопов врага, прочесали какую-то польскую деревню, в которой никого не оказалось. Пробегая через огород, я сорвал свежий огурец и съел его. Это было все, что мне удалось съесть за этот день. Несколько раз слышались предупреждающие команды наших командиров о возможной контратаке вражеских танков, однако их не было. Под нашим напором большая группа вражеских солдат отошла в лесной массив, что виднелся на правом фланге разведотряда. К восьми часам наш разведотряд достиг шоссейной дороги, ведущей на Рычилув, вклинился до двух километров в глубину обороны противника.

Будучи рядовым бойцом, я не все воспринимал, что делалось вокруг меня в тот памятный день 1 августа 1944 года. Помню, что мы шли цепью, быстро стреляя на ходу по появляющимся вражеским солдатам, чтобы не дать им окопаться, подальше отогнать их от берега, расширить плацдарм, чтобы быстрее весь полк переправился на левый берег Вислы. Потом через много лет в Москве я встретился с командиром нашего передового разведотряда гвардии капитаном Кириченко Михаилом Михайловичем. От него я узнал, что в районе упомянутого мной леса разведотряд встретил упорное сопротивление пехоты противника, которую поддерживали три штурмовых орудия. Я тогда просто вел огонь из своей винтовки по тем целям, которые появлялись передо мной. Кириченко дал команду радисту связать его с командиром полка, однако рация гвардии майора Воинкова молчала. На позывные радиостанции разведотряда ответила радиостанция командира 35-й гвардейской дивизии генерала Кулагина И.Я. Ему Кириченко доложил обстановку, что занял круговую оборону, так как немцы силой до двух рот пехоты атакуют со стороны хутора. При них два штурмовых орудия, которые, поддерживая свою пехоту, бьют прямой наводкой по нашему разведотряду. 

Доклад гвардии капитана Кириченко М.М. сыграл свою положительную роль. По нашим точным координатам отлично сработали артиллеристы 118-го артполка. По просьбе Кириченко наши артиллеристы прикрыли правый фланг разведотряда и поставили заградительный огонь на опушке леса, что был справа от хутора. Затем дивизион «катюш» дал залп по хутору. Минометчики 279-го минометного полка открыли ураганный огонь по лесу, что находился на правом фланге разведотряда. Фонтаны разрывов, огонь и дым на некоторое время скрыли хутор. Кириченко, корректируя огонь артиллеристов и минометчиков, просил перенести огонь вперед и вслед за разрывами снарядов и мин повел нас в атаку. Мы выбили немцев из хутора и начали их преследовать. Враг отходил в сторону города Магнушев. В это время по рации командир дивизии сообщил Кириченко, что на командном пункте находится командарм В.И. Чуйков, который поздравляет Кириченко с правительственной наградой и просит передать благодарность все бойцами и офицерам разведотряда за успешные действия. После мы узнали, что гвардии капитан Кириченко М.М. стал Героем Советского Союза. Кстати, меня мои командиры тоже не забыли – я был награжден орденом Славы III степени.

Так прошел день. Наступила тишина. Окопались на каком-то картофельном поле, в грязи, так как не переставая шел дождь. Я был в той же мокрой одежде после купанья в Висле. Даже отжать одежду было невозможно. Недалеко находился еще какой-то хутор, откуда еще слышалась немецкая речь. Затем, к рассвету, она стихла. Видимо, противник отступил.

Об этих боях по захвату Магнушевского плацдарма, с которого впоследствии, то есть в январе 1945 года, началось наступление 8-й гвардейской армии на Берлин, дивизионная газета «Сталинская Гвардия» от 2 августа писала: «Неудержимо устремились советские воины на противоположный берег. Ни ураганный артиллерийский и минометно-пулеметный огонь фашистов, ни водная преграда не смогли остановить нашего продвижения. Когда гитлеровцы довели огонь до наивысшего напряжения, наши бойцы приняли бой на воде и, подавляя на ходу огневые точки противника, продолжали двигаться вперед. А когда переправочные средства, не достигнув берега, засели на мели, гвардейцы вброд форсировали оставшийся отрезок водного пути, стремительным броском смяли передний край обороны немцев и обратили врага в бегство. Подлинный героизм проявил в ходе боя офицер М.М. Кириченко. Он со своим разведотрядом отразил несколько яростных атак немцев и уничтожил при этом более 200 гитлеровских солдат и офицеров».

На рассвете 2 августа нашу 4-ю роту быстро подняли из ячеек и повели в направлении Магнушева. Разведотряд как таковой перестал существовать. Мы снова стали одним из подразделений 2-го батальона 100-го гвардейского полка. Рота здорово поредела. Мы продвигались вдоль дороги, идущей к окраинам Магнушева. На подступах к нему мы сравнительно легко сбили отряд прикрытия противника и продолжили продвигаться вперед. Бойцы роты уверенно вели наступление, поскольку видели в наших боевых порядках своих офицеров, которые смело вели нас в атаки на противника и со знанием дела организовывали оборону при контр-атаках, которые гитлеровцы неоднократно предпринимали в течение дня. Это воодушевляло нас, придавало силы, и мы решительно преследовали отступающего противника. Основные силы фашистских войск на этом участке фронта, как выяснилось позже, были сосредоточены на окраине Магнушева. Когда рота прорвалась непосредственно к городу, враг открыл сильный пулеметный огонь. Рота залегла. В это время личный состав роты понес большие потери. От пули снайпера погиб и командир роты гвардии старший лейтенант Котляр И.Ф. Посмертно ему было присвоено высокое звания Героя Советского Союза.

В это время я лежал весь до ниточки мокрый в отрытой мной ячейке на расстоянии примерно 500–600 метров от крайних домов Магнушева. Иван Федорович Котляр тогда находился метрах в 150–200 сзади меня. Пуля снайпера попала ему прямо в голову. Смерть наступила мгновенно. Такой же пули этот снайпер удостоил и меня. А получилось это так: поскольку никто из командиров в атаку меня не поднимал, а моя ячейка уже наполнялась водой, так как продолжал идти дождь, то я решил вырыть для себя вместо ячейки «лежа» ячейку «сидя» и прикрыться рядом находившимся снопом сжатой пшеницы, для чего вынул из чехла свою малую саперную лопату, приподнялся на левом локте, копнул и бросил откопанный кусок земли вперед себя на бруствер, но тут же пуля снайпера выбила у меня из рук лопату и скользнула по самому краю каски. Я потом заметил на каске след от нее. И хотя мне было семнадцать лет, но «намек» снайпера я понял, то есть понял, что стрелял в меня снайпер, а не простой солдат, ибо на такое расстояние такой меткий выстрел мог сделать только снайпер. Это подтвердилось тем, что снайпер не только убил нашего командира роты. Он такими же выстрелами убил лежавших слева и справа от меня тринадцать солдат нашей роты и еще четверых солдат из двух расчетов противотанковых ружей. Этого снайпера я потом видел лежавшим за трубой на крыше крайнего дома. Его убили наши пулеметчики из станкового пулемета «Максим», дав по нему очередь «закрепленным в точку», как мне потом говорили.

По залегшим бойцам нашей роты велся не только снайперский и пулеметный огонь. Прямой наводкой персонально в залегшего на поле солдата вели огонь два самоходных орудия противника, а у нас не было никаких противотанковых средств после гибели двух расчетов противотанковых ружей. Мало того, над нами появилась вражеская авиация. Я видел даже лица летчиков, когда самолет как-то боком к нам разворачивался, поливал нас пулеметным огнем и сбрасывал какие-то емкости, которые в воздухе раскрывались и из них высыпались маленькие бомбочки в виде гранат, поражавшие нас.

В этой сложнейшей боевой обстановке, когда смерть буквально косила нас, я, поняв «намек» немецкого снайпера, прикинулся мертвым и лежал неподвижно примерно до 17 часов, пока не услышал команду: «Рота, встать! В атаку вперед!». В атаку встали и смело пошли вперед лишь остатки нашей роты. Враг упорно сопротивлялся, вел по нам огонь из всех видов оружия, но не выдержал нашего натиска и постепенно стал отступать. К вечеру Магнушев был нами взят. О том, что по нашей 4-й роте противник вел сильный огонь и что судьба снова ко мне благоволила, свидетельствовали расщепленное цевье моей винтовки, в которое попала вражеская пуля, и пробитый пулей врага магазин к ручному пулемету, который находился у меня в сумке, висевшей на плече. Верно, какой-то осколок мины или снаряда пробил у меня на правой ноге обмотку и слегка поранил кожу,  но я это даже не посчитал за ранение.

Ночь со 2-го на 3-е августа бойцы нашей роты провели под открытым небом, оставаясь мокрыми со времени форсирования Вислы не кормленными третий день. Но 3-го августа нас разместили в крайних домах Магнушева, привезли густую пересоленную похлебку. Ее пересолили специально. Чтобы мы с голоду не объелись за счет убитых. Наконец-то с поля, где залегала наша рота и другие подразделения полка и шел кровавый бой, были собраны все наши павшие в этом бою товарищи. Получилась большая братская могила. Над ней мы дали свой прощальный залп в память о геройски погибших товарищах. А со мной случился казус: когда мы в польском домике натопили печку и стали наконец-то сушиться, то я стал одновременно сушить на плите свой комсомольский билет и красноармейскую книжку. Однако, видимо, перестарался, так как комсомольский билет по краям вдруг загорелся и пришлось его срочно тушить. До сих пор мне жалко, что он не остался у меня как память о том времени. Через несколько лет, когда мне вручали кандидатскую карточку, принимая меня кандидатом в члены ВКП(б), то этот билет пришлось сдать, ибо такой был порядок.

Как пишут наши военные историки, к исходу третьего дня боев наша 35-я дивизия захватила плацдарм 6 км по фронту и до 10 км в глубину, и гвардейцы 

8-й армии за эти же три дня добились контролирования плацдарма по всей ширине междуречья Пилицы и Радомки (эти две реки впадают в Вислу с ее левой стороны) более 20 км по фронту и в глубину до 10–12 км.

Бои по расширению Мангушевского плацдарма продолжались и дальше, но о них после, а сейчас речь пойдет о том, как и почему у меня появилась мысль стать юристом. Все это началось в той самой ячейке «лежа», когда я под пулеметным, ружейным и огнем снайпера, а также под разрывами мин, снарядов и бомб, когда вокруг меня все поле было усеяно воронками от их разрывов, в течение многих часов лежал и ждал команду встать и атаковать противника. Времени на раздумья, в том числе о смысле жизни, было много. Почему-то я, повторяю, не боялся быть убитым. Наоборот, я думал, что уже недалек день нашей Победы, а какая прекрасная и счастливая жизнь должна начаться для всего советского народа – народа-победителя в этой страшной войне! Ведь наш народ заслужил для себя такую светлую жизнь. И вот в такой мирной жизни в нашем советском обществе должны торжествовать добро и справедливость, чтобы каждый советский человек, переживший эту войну, был душевно свободен и радовался каждому дню своей жизни. А для утверждения таких отношений в нашем советском обществе должны потрудиться и юристы, всегда готовые помочь человеку, попавшему в беду, нуждающемуся в обеспечении своих законных прав и интересов, творящие добро и справедливость, отстаивающие правду во имя торжества законности и человечности. Я к этому, как мне думалось, душевно был уже готов и поэтому считал, что я должен выучиться на юриста.

Вот так нежданно-негаданно и, возможно, с чьей-то подсказки, что не дано нам, к счастью, знать, пришла ко мне эта мысль и твердо застряла в моей душе. Разумеется, все эти мои мысли были довольно наивны. Ведь предстояло еще побывать во многих смертельных ситуациях, но я верил, что доживу до Победы. Боялся, повторюсь, только одного – это невзначай, например, во сне где-нибудь в окопе ночью попасть в плен немецких разведчиков в качестве «языка». Это был бы позор для всей моей честной и патриотически настроенной родни. Ведь все они могли бы подумать, что я струсил и сдался немцам в плен, хотя такое качество души за мной никогда не наблюдалось. Особенно переживал бы мой отец – поручик Российской армии, служивший командиром пулеметной команды в Астраханском гренадерском полку, которым в свое время командовал А.В. Суворов. За смелость, проявленную в бою во время знаменитого Брусиловского прорыва, он был представлен к награждению орденом «Станислава». В настоящее же время он, с учетом его пожилого возраста, военную службу проходил в тыловых частях, куда был призван в начале войны, и имел воинское звание «капитан».

А может быть, появлению у меня мысли стать после окончания войны юристом сыграли свою положительную роль какие-то родительские гены отца. Ведь я же оказался при рождении сыном юриста в буквальном и без присущего В.Ж. юмора смысле этого слова. Мой отец был исключительно, можно даже сказать кристально, честным, справедливым и добрым человеком, всегда готовым прийти на помощь нуждающимся в ней людям. Эти его человеческие качества сыграли свою положительную роль во время февральской революции 1917 года, когда после развала власти образованный в полку солдатский комитет избрал поручика Москалева Владимира Алексеевича заместителем командира полка, учтя его добрые отношения к нижним чинам, другие его человеческие и профессиональные качества. Видимо, как мне думается, эти же качества и вера в светлое будущее России, а также ознакомление с идеями марксизма-ленинизма привели его к тому, что в 1920 году он стал членом РКП(б). С этого времени начался его путь юриста, хотя никакого юридического образования он не имел, перед войной закончил в Москве только реальное училище, то есть имел среднее образование. 

Начинал он эту юридическую работу сначала следователем, затем был заместителем прокурора Ивановской области по Шуйскому региону, народным судьей, а закончил юрисконсультом на большой шуйской прядильно-ткацкой фабрике, где до самой своей кончины, уже являясь пенсионером, оставался членом партийного бюро партийной организации фабрики и был ответственным редактором фабричной газеты.

Мой отец был большой трудолюб по оказанию бескорыстной юридической помощи простым людям, нуждающимся в ней. Тем более что это было в тридцатые годы, когда вокруг нас арестовывались и пропадали люди и надо было иметь определенное мужество, оказывая юридическую помощь таким людям. В благодарность эти приходившие к нам в дом простые бедные люди вытаскивали из кармана и ставили на стол бутылку водки, говоря: «Владимир Алексеевич, не обессудьте. 

В благодарность за Ваши труды выпьемте со мной». Отец давал мне пример своей честностью, бескорыстностью, порядочностью и трудолюбием, а мать олицетворяла также доброту и постоянную готовность чем-то помочь людям. Заработок у отца и матери был небольшой, но в доме жили люди гораздо беднее нас, и они постоянно шли к маме с просьбами: «Людмила Ивановна, выручите нас, дайте взаймы 5–

10 рублей». И мама всегда давала, хотя у нас-то почти ничего не было.

Видимо, положительное нравственное влияние и пример человечного, доброго и справедливого отношения отца к людям, что я постоянно видел в предвоенное время, сказалось и на мне. Я всегда старался мирно, по справедливости разрешить конфликты и ссоры, возникавшие среди уличных мальчишек, не позволял им совершать несправедливость, видимо, и будучи мальчишкой, интуитивно понимал, что справедливость требует равно охранять права каждого.

Когда же я был призван на военную службу, то все время срочной службы, пока не стал офицером, особенно в голодные годы, по просьбе сослуживцев, видимо, заметивших у меня эти душевные качества, мне постоянно приходилось делить буханки хлеба на равные «пайки», разливать ровно супы и раскладывать по мискам кашу, то есть и при этом творить своего рода справедливость. И все знали, что я никогда не проявлю себялюбие, не «сшакалю», а себе возьму «пайку», оставшуюся последней.

Вот так я старался действовать и во фронтовой обстановке, ибо солдатское правило «Сам погибай, а товарища выручай» было для меня законом моей совести. А фронтовая обстановка после взятия Магнушева оказалась для нашей 35-й гвардейской дивизии не менее, а весьма напряженной. Против нее оборону занимали 45-я гренадерская дивизия, хорошо вооруженная и представлявшая серьезную силу. Действовать против нас к 5 августа подошла 19-я Нижнесаксонская танковая дивизия. К 7-му августа ожидалось прибытие на Вислу танковой дивизии «Герман Геринг». 147 танков, 22 штурмовых орудия, 223 противотанковых орудия, 

80 минометов, 15 тысяч солдат и офицеров готовы были обрушить на нас всю мощь своего огня. Штабу армии стало известно, и нас коротко информировали, что на подходе к нам находится 3-я танковая дивизия СС «Мертвая голова». Вместе с ней против нас, чтобы подавить, уничтожить, а остатки сбросить и потопить в Висле, будут участвовать 5-я танковая дивизия СС «Викинг» и 4-я танковая дивизия. 

Из показаний пленных стало известно, что 3-го августа против нашего полка бои вела 17-я пехотная дивизия врага. Уже вечером 3-го августа 95-й пехотный полк этой дивизии пошел на нас сильной контратакой. Рота пехоты, поддержанная штурмовыми орудиями, атаковала позиции нашего 2-го батальона. Очень трудный был бой. Ведь нас в батальоне оставалось мало, однако врага мы встретили хорошо организованным огневым сопротивлением. Потеряв два штурмовых орудия и сорок человек убитыми, противник отошел на исходные позиции. 

Тогда против нашего 100-го полка враг дополнительно бросил 135-й пехотный полк 45-й пехотной дивизии. 5-го августа к нам поступила команда командира корпуса закрепиться на захваченном рубеже и быть готовым к отражению контратак пехоты и танков противника. Действительно 7-го августа было отбито более двадцати попыток противника, его разведподразделений вклиниться в оборону нашей дивизии, прорвать ее, но, встреченная нашим организованным огнем, вражеская пехота отошла на исходные позиции. Тогда в воздухе появились вражеские самолеты, которые в течение примерно часа с небольшой высоты бомбили и стреляли в нас. Я различал даже лица летчиков, стрелял по самолетам из своей винтовки с нескромной мыслью: «Авось собью. Тогда буду представлен к ордену Отечественной войны. Но, к сожалению, от винтовочной пули самолеты почему-то не падали, хотя я и брал соответствующее упреждение, целясь в них.

Вслед за бомбардировщиками на нас пошли танки. Сюда, на участок обороны 2-го батальона 100-го гвардейского полка, был направлен их основной удар. Именно здесь, на узком участке фронта, противник пытался прорвать нашу оборону. Иногда нам казалось, видя эту прущую на нас танковую атаку, что нет такой силы, которая могла бы остановить эту бронированную лавину. И когда до танков врага осталось 300–500 метров, открыли огонь пушки 37 ИПТД, а также уцелевшая полковая артиллерия под командованием гвардии старшего лейтенанта В.И. Варенникова. До его ранения оставалось не так уж много. Он был ранен 14 августа и покинул полк.

За танками шла вражеская пехота. Было жарко как в прямом, так и в переносном смысле. Нещадно палило августовское солнце. Пыль, поднятая разрывами снарядов, авиабомб и гусеницами танков, перемешанная с пороховой гарью и дымом, неподвижно висела в воздухе, мешала вести прицельный огонь, затрудняла дыхание. 

К тому же мы четвертый день ничего не ели и даже не пили, так как были отрезаны врагом от переправы через Вислу. Мой первый номер вел огонь из ручного пулемета по пехоте, а я из своей винтовки. В полной готовности у меня на бруствере нашего подковообразного окопчика лежала противотанковая граната, и я уже готов был и, можно сказать, с мальчишеским задором жаждал подбить первый же приблизившийся к нам танк врага, однако, как и с самолетами, получилась неудача. Наши артиллеристы так отчаянно и метко вели огонь по этим танкам, что противник, оставив перед нами несколько горевших танков, вместе с пехотой повернул обратно. До меня на расстояние броска гранаты танки так и не дошли.

Надо прямо сказать, что не на жизнь, а на смерть, проявляя массовый героизм, стойкость и выдержку, дрались в те дни мои однополчане. Вот как вспоминал об этих днях мой однополчанин капитан в отставке А.Б. Критский: «Заканчивалась первая декада боев на захваченном войсками 8-й Гвардейской армии Магнушев-ском плацдарме. Гитлеровцы предпринимали отчаянные усилия, чтобы столкнуть гвардейцев в Вислу. Мы в те страшные дни августа 1944 года хорошо понимали, что надо выстоять во что бы то ни стало. По 10–12 атак приходилось отбивать стрелковой дивизии. В кровавой круговерти мы потеряли счет времени, силы были на исходе. Пополнение в батальоны не поступало. В строй встали саперы, связисты и солдаты хозвзвода – все, кого можно было поставить в боевой порядок стрелковых подразделений».

Я полностью согласен с такими воспоминаниями А.Б. Критского, ибо все это мной лично было пережито, и вот небольшой эпизод из моего личного участия в этих боях. Ко мне в окопчик прибежал связной и передал мне приказание капитана Кириченко срочно прибыть к нему. Я по полуотрытым ходам сообщения быстро, пригнувшись, побежал к нему и доложил о своем прибытии. Капитан Кириченко тогда сказал мне, что нас – стрелков осталось в батальоне очень мало, не хватает автоматического оружия, а полоса обороны батальона большая, и нам необходимо автоматическое оружие, чтобы погуще была полоса огня, когда вражеская пехота контратакует нас. Подвоза с той стороны Вислы нет, а вот там, на нейтральной полосе, по которой нам до этого пришлось отойти назад, почти перед немецкими траншеями остался наш станковый пулемет «Максим». Его надо притащить к нам. Возьми лучшего бойца из роты и действуй. Пока вы оба туда идете, я дам команду батальону прекратить стрельбу. И такую команду действительно надо было давать, иначе бы нас посчитали за перебежчиков и свои пристрелили бы. 

Самым лучшим, по моей оценке, был рядовой Кошкарев. Недаром он был связным нашего командира взвода. Мы с ним выскочили из нашей полутраншеи и трусцой побежали в сторону немцев. Тут стрельба прекратилась не только с нашей стороны, но и из траншеи противника. Видимо, они подумали, что мы бежим к ним сдаваться в плен. Когда я первым подбежал к пулемету, то увидел лежавшего рядом с ним нашего убитого пулеметчика. В его руке была крепко зажата палочка на веревочке, привязанной к дуге станка пулемета. Я и сам так делал, когда был в составе расчета станкового пулемета «Максим», чтобы низко не сгибаться при его перевозке и чтобы дульным срезом ствола не бороздить по земле. 

Я быстро бросился к пулеметчику, высвободил из его руки палочку, за второй ее конец схватился Кошкарев, и мы, сколько было сил в наших ногах, понеслись к нашей траншее, а расстояние до нее было не меньше 200–300 метров. В свою траншею я летел почти вниз головой, пулемет на меня, а он был весьма тяжел. Как помнится, станок пулемета весил 32 кг, тело пулемета – 28 кг, щит – 8 кг, т. е. 68 кг, и это без четырех литров воды, заливаемой в кожух для охлаждения ствола, поскольку кожух был пробит. Кошкарев тогда остался в траншее с пулеметом, а я побежал в тыл доложить капитану Кириченко о выполнении его приказания. Кириченко, как сейчас зрительно помню, вынул из кармана немецкую трофейную длинную с круглыми леденцами конфету, разломил ее пополам и сказал: «Благодарю вас, а в награду возьми себе половину конфеты, вторую половину передай Кошкареву».

Потом мои сослуживцы из остатков нашего взвода удивлялись, что мы остались живыми. Как только мы схватили пулемет и побежали в сторону своей траншеи, то немцы опомнились и открыли по нам шквальный огонь, но, видимо, здорово торопились нас убить, а потом еще – не судьба была нам с Кошкаревым в этот день погибнуть. 

К сожалению, с Кошкаревым это случилось через пару дней. После очередного мощного артиллерийско-минометного налета, который добавил вокруг нас массу воронок, и отражения очередной психической контратаки пьяной вражеской пехоты с танками к нам в окопчик почему-то не прибежал рядовой Кошкарев. Обычно после такого артиллерийско-минометного налета и отражения контратаки вражеской пехоты и танков командир нашего взвода посылал его проверить, кто остался в живых. А в этот раз Кошкарев не прибежал к нам. Тогда я сам по полутраншее, она была глубиной сантиметров шестьдесят, поскольку у нас не было ни сил, ни времени отрыть ее в полный профиль, прибежал к ним и увидел обоих сидящими на дне своего окопчика, прижавшимися спинами к задней стенке. У обоих была ровно срезана верхняя часть черепа, виднелось нежно розовое вещество головного мозга. Их автоматы лежали на бруствере окопчика, рядом находились гранаты, а сзади них я заметил небольшую воронку от вражеской мины, осколками которой они оба и были убиты.

Ожесточенные, кровопролитные бои продолжались без всяких передышек. Командование противника готовилось ввести в бой свежие части танковой дивизии «Герман Геринг». Мы и без нее по много раз за день отражали контратаки противника, не считая их количество, а вот из статьи, помещенной в нашей дивизионной газете «Сталинская гвардия», до сих пор помню их число. Оказывается, что порой количество таких контратак доходило в течение дня до пятнадцати.

10 августа противник силой до двух батальонов пехоты при поддержке танков и авиации вновь атаковал подразделения нашего полка, стараясь прорвать нашу оборону. На исходе дня 30 танков и 27 бронетранспортеров нанесли удар в стык между нашим и соседним полком. Эта сильная атака противника нами также была отбита. Наша исключительная стойкость в обороне основывалась не только на мужестве и боевом мастерстве личного состава нашего полка, но и на спокойной уверенности в своих силах, а эту силу духа давала нам преданность родине. 

Она давала нам ту силу, которая помогала выстоять, казалось бы, в самые безысходные моменты боя.

Кстати, бывшие курсанты 375-го учебного стрелкового батальона, которые попали в 100-й гвардейский полк, дольше всех держались в строю. В этом сказалась боевая подготовка, которую мы прошли за полгода учебы под руководством сержантов кадровой довоенной службы и офицеров, которые уже побывали в боях и после лечения по ранению в госпиталях проходили дальнейшую военную службу в нашем батальоне.

Когда мы уходили с занимаемой позиции, то передняя полоса перед нами была завалена многими трупами противника и до нас доносился смрад от их разложения.

Примерно в средних числах августа я попал в весьма опасную ситуацию, но опять чудом остался жив. В тот день мы атаковали вражескую пехоту, шли по лесу, дружно ведя огонь по отступающему противнику. На нашем пути оказалась траншея, в которую мы впрыгнули. Но вдруг услышали русскую речь. Нам кричали, что надо идти дальше, а когда мы выпрыгнули из траншеи, потеряв бдительность, а также прекратив стрелять, то были встречены лавиной огня, враг пошел в контратаку. Видимо среди солдат немецкой дивизии «Мертвая голова», а я потом видел на пилотках немецких солдат, убитых нами, изображение черепов, были и власовцы. Мы отступили в только что покинутую нами траншею и начали стрелять по вражеским солдатам. Я тогда расстрелял по контратаковавшей нас пехоте врага все патроны, которые были в магазине моей винтовки и в двух подсумках, а достать патроны из вещевого мешка не успел. Между мной и моим первым номером ручного пулемета упала вражеская граната. Я успел укрыться, быстро сообразив об этой необходимости, а вот мой первый номер, бывший, повторяю, раза в два старше меня, сплоховал. При взрыве гранаты он был убит, а ручной пулемет пришел в негодность. До бегущих на нас в контратаку вражеских солдат от меня оставалось метров 30–40, патроны у меня только в вещевом мешке, времени их достать уже не было, а слева и справа от меня наши бойцы стали драпать, как тогда говорили при объяснении отхода назад. До сих пор считаю подобную ситуацию самой страшной на фронте, когда солдату надо спасаться от верной смерти или плена только бегством, и я побежал за ними.

Вражеские пули свистели мимо меня. Справа от меня бежавший наш солдат вдруг как бы споткнулся и упал, будучи убитым выстрелом в спину. Слева бежал подносчик из расчета станкового пулемета «Максим». Я это определил по коробке с лентой от этого пулемета, которую он нес в одной руке. Он также был убит выстрелом в спину. Оказавшись очередной целью, так как поблизости никого из солдат уже не было, я встал за толстую сосну, но сразу почувствовал, что огонь велся уже по мне, ибо от сосны отлетала кора. И вдруг стрельба прекратилась. 

Я тут же побежал дальше, но сзади раздался окрик здоровенного немецкого солдата: «Хальт!». Я, как меня учили в учебном батальоне, сделал своей винтовкой прием «Назад прикладом бей!», направив приклад в лицо этого солдата, который на голову был выше меня. От неожиданности моих действий, видимо не ожидая такого поведения от пацана, которым я казался по сравнению с ним, он отпрянул назад и замер, а я снова бросился бежать, так как физические силы были явно неравные. Но тут справа мимо моего уха прошла очередь свистящих пуль и вдруг стрельба умолкла. Я тогда сразу побежал в сторону, откуда прошла эта очередь, вперед и чуть правее, выскочил прямо на расчет станкового пулемета «Максим». В расчете оставалось только два человека. Они-то затем и рассказали мне, что как только я начал убегать от вражеского солдата, то он вскинул свой автомат, чтобы почти в упор расстрелять меня. И тут они решили, была не была, дать очередь из пулемета, рискуя и меня убить вместе с немецким солдатом, но начали эту очередь вести слева направо, используя небольшой угол или промежуток между мной и немцем относительно линии направления стрельбы, и как только немецкий солдат был поражен и упал, то сразу прекратили стрельбу. 

До сих пор, когда я вспоминаю жестокие бои на Магнушевском плацдарме, для меня остается загадкой тот факт, что я почему-то, когда смерть без разбора косила всех, кто был рядом со мной, оставался живым. Видимо, и здесь не судьба была мне погибнуть. Для чего-то я еще должен был оставаться на этом свете.

Так вот, в сентябре 1945 года, когда за время пребывания на военной службе мне впервые был предоставлен краткосрочный отпуск, я прибыл домой в родную Шую и чуть-чуть рассказал маме о том, что случалось со мной на фронте, умолчав о последнем случае, то мама сказала мне: «Алешенька, ты остался живым потому, что на твоем правом плече всегда был очень добрый ангел-хранитель». Мама верила в Бога. Во время войны ходила за 20 км в действующую сельскую церковь, так как все городские церкви были разрушены, и молилась за меня.

Втроем мы стали отходить в наш тыл. К нам присоединились еще два солдата из расчета противотанкового ружья. Отойдя немного назад, мы остановились возле пустого немецкого блиндажа. Немного успокоились, вокруг нас было тихо, дело шло к вечеру, мы были голодны. Кому-то из нас надо было доставать еду. Выбор пал на меня как на самого младшего солдата; хотя тогда мы не говорили о наличии «стариковщины», как сейчас говорят, однако это явление бытовало и тогда.

Кто-то вдобавок к моему котелку дал свой котелок для первого блюда, если будет, а под кашу снабдили второй каской. Опять получилось дело случая, но мне удалось найти нашу полевую кухню. Повар уже закрывал крышки на котлах. Рядом никого не было. Я подбежал к нему со словами: «Браток, черпани для ребят чего осталось». Из одного котла он налил мне в котелки суп, а в каски положил кашу. Я поблагодарил его и пошел к своим спасителям. И снова, повторяю, дело случая, что вовремя отошел, ибо вражеский танк прямой наводкой ударил из орудия по полевой кухне. Повар и лошадь были убиты, а я опять целым и невредимым явился с обедом к товарищам.

Поели, когда уже темнело, всем захотелось спать. Места в блиндаже хватало на всех, земля была покрыта соломой. Как самый молодой из нашей группы, я первым должен был дежурить, высунув голову из блиндажа, смотреть и слушать, что делается вокруг. В середине ночи я должен был разбудить одного из расчета противотанкового ружья, а сам немного поспать. Я так и действовал. Но этот солдат заснул. На рассвете мы проснулись от шума моторов мимо проходящих по лесной просеке танков. На их башнях виднелись немецкие кресты. Танки шли на восток. Мы спрятались в блиндаж, пропустили их, а затем быстро пересекли эту просеку, вошли в молодую густую посадку ельника и тихо двинулись также на восток. Пулемет пришлось разобрать. Один из пулеметчиков нес ствол с кожухом и коробкой передач, второй – станок, а я, помогая своим спасителям, нес щит.

Когда мы, наконец-то, увидели своих, то оказалось, что пришли в свою санроту. Пришлось сориентироваться и идти на запад, чтобы попасть в свои подразделения. Вскоре я нашел остатки своей 4-й роты. В ней из 120-ти бойцов, начавших форсирование Вислы, в строю осталось около 15-ти человек. Командир 2-го батальона гвардии старший лейтенант Бердников Гаврил Васильевич, ставший после этих боев Героем Советского Союза, оказал мне доверие – взял меня в сформированное при себе отделение разведки. Так я стал разведчиком, сдал свою винтовку, оба магазина к ручному пулемету и вооружился автоматом ППШ, который у меня в бою действовал безотказно и я был просто влюблен в него.

Наступило 14 августа. Я вспомнил этот день, поскольку тогда был ранен будущий генерал армии Герой Советского Союза гвардии старший лейтенант В.И. Варенников. К этому времени противник, хотя и продолжал атаковать наши оборонительные позиции, но делал это как-то вяло. Да и у нас чувствовалось перенапряжение моральных и физических сил, ибо уже в течение двух недель не выходили из ожесточенных боев. Прошла еще неделя, и вдруг командиру нашего батальона из штаба полка поступила команда отобрать из батальонного отделения разведки четырех наиболее расторопных, проверенных в бою бойцов, которых направить в штаб полка для формирования полкового взвода разведки. Оказалось, что наш прежний взвод полковой разведки в ночь ушел за правый берез реки Радомки, чтобы взять там «языка», но назад никто не вернулся. Все погибли. 

Бердников откомандировал в числе четверых бойцов и меня. Так я стал полковым разведчиком. Во взводе нас было 12 человек во главе с сержантом из Казани Хайруллиным. Дважды пришлось выполнять приказ командира полка достать ему «языка». Второй раз это было в ночь на 26 августа, а уже днем полк форсировал реку Радомку. Опять были потери. В нашей 4-й роте осталось только пять человек. 

Был убит заместитель командира полка. Я видел его полусидящим с орденом Боевого Красного Знамени на груди, когда бежал, выполняя приказ командира полка, в роли связного мимо него. Видимо, он погиб от снайперской пули, которые свистели и рядом со мной во время перебежки, но я тогда был быстр на ногу, бежал короткими перебежками, и пули прошли мимо.

Правый берег реки Радомки, где сосредоточились передовые подразделения полка, которым удалось в этом месте форсировать реку, представлял собой низкую пойму шириной не более ста метров, дальше местность возвышалась до двух метров, и отсюда на небольшом уже удалении от нее начинался лес. На опушке этого леса залег противник, но из своего стрелкового оружия он уже не мог стрелять в нас, кто был под прикрытием этого прибрежного двухметрового возвышения. Однако от минометного огня нам спасения не было. 

Все это время я бегал как связной, выполняя приказания командира полка, так как телефонной связи с командирами батальонов и рот еще не было. За это время все бойцы полка, оказавшиеся на правом берегу Радомки, уже окопались, отрыв себе, как мы тогда говорили, «могилки», а я в беготне не смог этого сделать. Своей малой саперной лопатой копать для себя окопчик мне не хотелось, поскольку уж больно коротка была ее рукоятка и мал размер лезвия, в связи с чем надо было низко нагибаться и к тому же дольше копать. Поэтому я попросил у расчета станкового пулемета «Максим» их хорошую трофейную садовую лопату и стал этой лопатой копать себе «могилку» размером в длину своего тела. 

Выкопав два или три слоя земли, нагнулся копать очередной слой и вдруг почувствовал боль в обеих ягодицах, были порваны вещевой мешок и спина гимнастерки. Слева, на ощупь, крови не оказалось. Видимо ударило комком земли, а вот при ощупывании правой ягодицы, в это время я лежал плашмя в окопчике лицом вниз, рука обильно окрасилась кровью. Я тут же вытащил из вещмешка свой санитарный пакет, самостоятельно перебинтовал себя, а затем на одной левой ноге попрыгал к командиру полка, чтобы доложить ему о своем ранении. Допрыгав до него, я доложил: «Товарищ майор, я ранен. Разрешите идти в тыл». В ответ майор Воинков стал громко упоминать Бога, мою мать и женщин легкого поведения на букву «б». Потом сказал: «Что ж ты допустил это ранение. С кем же я дальше буду воевать, с одним Маймулой? Ну, спасибо тебе. Иди». На мать-перемать, услышанную из уст 23-летнего командира полка, я не обиделся. Наоборот, я почувствовал, как, оказывается, высоко ценил меня командир полка. Рядовой Маймула был родом из Молдавии. Он к 17 часам 26 августа, когда меня ранило, оказался последним из 12 бойцов нашего полкового взвода разведки. Остальные 10 человек были в эти сутки убиты или ранены. Был смертельно ранен в живот и наш командир взвода сержант Хайруллин. Он был на год старше меня.

Получив разрешение командира полка, я переплыл Радомку, около двух километров прыгал на одной ноге от дерева к дереву до штаба полка, чтобы там взять свой комсомольский билет и красноармейскую книжку, которые мы накануне, перед тем как идти за «языком», сдавали. Там же я получил весьма болезненный укол в живот от столбняка, и мне было предложено сдать свой автомат, патроны и малую саперную лопатку. Кстати, у нас, полковых разведчиков, эти малые саперные лопатки были отточены как бритвы, хоть брейся ими, а если ударить по шее врага, то голова бы отлетела. Я воспротивился, ибо жалко было с автоматом и лопаткой расставаться, а я надеялся, что врачи быстро меня вылечат, поставят в строй и я снова могу вернуться в свой ставший родным 100-й гвардейский полк.

Однако мои желания остались только желаниями, а рана оказалась серьезной. Большой осколок мины, разворотив мякоть моей тощей ягодицы, чуть-чуть не перебил мне шейку бедра и не порвал кишки. После удаления этого осколка рана оказалась размером 5 на 10 см, в связи с чем меня лечили в госпитале, пока рана не зарубцевалась, почти три месяца.

Вот так закончилось мое первое пребывание на фронте, когда каждый день мог оказаться последним в жизни. Ведь почти целый месяц нам, гвардейцам 100-го гвардейского полка, приходилось быть в самом пекле боевых действий.

В то далекое время я не задумывался о том, как легко и удачно оно, это время со смертельными боями, для меня закончилось. Сегодня же, прожив с тех пор более 60-ти лет, я снова задумываюсь о судьбе. Что это такое? В чем она заключается? Ответа нет, но все же имеется не поддающееся обычному человеческому сознанию нечто, но существующее реально и оказывающее определенное влияние на жизнь каждого человека. И это, оказывается, не только мое мнение. Я смотрел телевизионную передачу, посвященную загадкам жизни, неопознанным ее явлениям. 

Эта утренняя передача была в первой декаде февраля 2005 года. С воспоминаниями выступил Леон Измайлов, который рассказал об услышанном им из уст знакомого ему товарища, как тот в годы войны чудом остался живым. С его слов, находясь в землянке, он вдруг проснулся и в проеме двери увидел изображение своей умершей матери, пальцем руки манящей его к себе, чтобы он вышел из землянки. Затем видение исчезло, а он действительно по-серьезному воспринял это явление, вышел из землянки, отошел от нее и встал за дерево. И сразу же в землянку угодила вражеская бомба. Все, кто в ней находился, погибли, а он один остался живым. 

Как это объяснить, ученые не знают до сих пор.

На исходе августа 1944 года, после моего ухода из 100-го гвардейского полка, фронт на Магнушевском плацдарме стабилизировался. Противник, не выполнив поставленной задачи, вынужден был перейти к позиционной обороне. Попытки гитлеровских войск ликвидировать Магнушевский плацдарм окончились провалом. В январе 1945 года с этого плацдарма началась Висло-Одерская наступательная операция, закончившаяся освобождением территории Польши. А 100-й гвардейский полк в ходе Берлинской наступательной операции брал город-крепость Кюстрин на левом берегу Одера, затем уже в Берлине действовал недалеко от имперской канцелярии и Рейхстага.

После излечения и выписки из госпиталя я попал в 390-й фронтовой запасной полк 1-го Белорусского фронта, в котором находился до января 1945 года в составе пулеметного батальона этого полка, где бойцы обучались стрельбе из станкового пулемета «Максим». Перспектива быть направленным на фронт в роли пулеметчика такого пулемета меня не обрадовала, так как я знал, что это означает. А на практике это означало, что после первой очереди огня из пулемета противник сразу засекал его и весь пулеметный расчет подвергался массированному обстрелу из всех видов оружия, вплоть до огня прямой наводкой из артиллерийских орудий. В перспективе оказаться в такой ситуации мне почему-то не хотелось, хотя вроде бы я и благополучно прошел эту боевую школу.

В этом пулеметном батальоне я оказался неспроста. Дело в том, что на распредпункте при выписке из госпиталя ко мне подошел незнакомый офицер, которому мой бравый, подтянутый в строевом отношении вид приглянулся, спросил меня, сколько классов я закончил и являюсь ли комсомольцем. Я ответил правдиво, что призван на военную службу из 10-го класса и являюсь комсомольцем. Тогда этот офицер сказал сопровождавшему его тоже офицеру: «Запишите его», – а я сразу спросил их, куда они хотят меня записать. Мне ответили, что записывают на фронтовые курсы младших лейтенантов, расположенных в г. Ковеле. Вот этого-то мне и не захотелось, так как я не намеревался после окончания войны оставаться на военной службе, а по-прежнему мечтал поскорее уволиться и выучиться на юриста. Тогда я еще не знал, что существует Военно-юридическая академия, куда принимают только офицеров. Получив от меня отрицательный ответ, этот офицер сказал второму офицеру: «Запиши его в пульбат». Вот по какой причине я стал пулеметчиком 390-го фронтового запасного полка, где мастерски научился стрелять и даже выбивал очередями чечетку, с завязанными глазами разбирал и собирал пулемет. До сего времени помню слова песни, в которой пелось о материальной части пулемета: «Эх, кожух, короб, рама, шатун и с мотылем, возвратная пружина и поршень с ползунком. Раз, два, три, “Максим” на катки…» и так далее. На спор огнем, «закрепленным в точку», я мог, как пилой или топором, повалить дерево.

Ко времени начала Висло-Одерской операции, это было в начале января 1945 года, нас всех фронтовых запасников направили в действующие части. Я хотел попасть в свой 100-й гвардейский стрелковый полк, но рядовой и сержантский состав по таким вопросам не имел голоса, и меня направили в 117-й стрелковый полк 23-й стрелковой дивизии 61-й армии, командующим который был герой боев под Москвой, бывший в то время командиром кавалерийского корпуса, бойцы которого с шашками «наголо» бросались в атаку на танки Гудериана вместе с бойцами второго кавалерийского корпуса генерала Доватора. Это был генерал-полковник Белов Павел Алексеевич, мой земляк, шуянин.

Действуя в роли автоматчика, в составе этого полка я участвовал в боях по освобождению Варшавы, за что имею медаль, и других городов на территории Польши. Затем участвовал в боях по взятию немецких городов Штаргард, Наугард, Польцин. 4 марта 1945 года приказом Верховного Главнокомандующего Советского Союза товарища Сталина мне была объявлена благодарность за отличные боевые действия при прорыве сильно укрепленной обороны немцев восточнее г. Штаргард и овладении важными узлами коммуникаций и сильными опорными пунктами обороны немцев в Померании. 5 марта 1945 года вторым таким же приказом мне была объявлена благодарность за отличные боевые действия при овладении городами Штаргард, Наугард, Польцин, важными узлами коммуникаций и мощными опорными пунктами обороны немцев на Штеттинском направлении.

В результате этих боевых действий наш полк вышел на правый берег Одера левее Альтдама, пригорода г. Штеттина на этом берегу Одера. Впереди был Штеттин. 

На этом берегу мы вырыли окопы и приготовились к форсированию Одера. Предстояло форсировать его четыре канала левее Штеттина, как говорил мне командир нашей роты старший лейтенант Сергей Арбаньян.

Как-то утром, а это было уже во второй половине апреля 1945 года, мы с командиром роты только что полили друг другу воды, чтобы умыться, затем позавтракали из одного общего котелка, как к нам прибежал посыльный командира батальона, который вызывал к себе нашего командира роты. Вернувшись от комбата, ротный сказал мне, что теперь моя очередь сбегать к командиру батальона. Я быстро прибежал к нему, доложился о прибытии, а командир батальона спросил меня, сколько классов я закончил в школе и являюсь ли я комсомольцем. Как и в прошлый раз, я ответил правдиво. Тогда командир батальона спросил меня, что из моих предметов осталось в роте. Я сказал, что только вещмешок с патронами, котелком и ложкой, так как мой автомат ППШ был при мне. Комбат сказал, чтобы я сбегал за вещмешком и быстро вернулся к нему. Я спросил его, зачем все это нужно. 

Он ответил, что я должен сейчас же поехать в штаб армии в г. Штаргард, где дислоцированы армейские курсы младших лейтенантов. За четыре месяца учебы я должен закончить их и возвратиться к нему же в батальон уже младшим лейтенантом. 

Я сразу отказался, так как цель стать после войны юристом, а не продолжать военную службу, прочно господствовала в моей голове.

Реакция командира батальона на мой отказ была крайне болезненной. Из всего сгоряча сказанного и недопустимого в печати, я понял, что тогда меня свяжут, бросят в уже стоявшую наготове автомашину и отвезут за 20 км от фронта на эти армейские курсы младших лейтенантов, которые я должен через четыре месяца закончить и лично доложить об этом командиру батальона. В такой ситуации мне было некуда деваться, только разве идти под суд военного трибунала. Пришлось повиноваться.

Прибыв в тот же день на эти курсы, я в течение недели был рядовым курсантом, через неделю стал командиром отделения, а через следующую неделю был снова повышен в должности и стал помощником командира взвода. Этому не помешало, что мое воинское звание оставалось прежним – «ефрейтор», т. е. отличный солдат, а моими подчиненными были в основном сержанты. Я же и тогда просил своих командиров по своей наивности, чтобы не присваивали мне сержантские звания, так как сержанты в мирное время должны были служить на год больше рядовых, что меня явно не устраивало из-за желания после окончания войны и увольнения в запас быстрее стать студентом юридического института.

Примерно в средних числах апреля нашим курсам пришлось менять дислокацию, поскольку 61-ю Армию сдвинули влево по фронту вдоль берега Одера и нацелили ее на Берлин. Командующим 1-м Белорусским фронтом стал маршал Советского Союза Жуков Г.К. Вместе с войсками 61-й Армии мы форсировали Одер и взяли г. Бад-Фраенвальд. Я разместил свой взвод в одном из домов города: помыли пол, почистили оружие, обеспечили себя постельными принадлежностями, взятыми из соседних домов, – как вдруг командующий армии объявил курсам тревогу. Было приказано все оставить, взять только свое личное оружие и боеприпасы, то есть патроны и гранаты. Начальник курсов подполковник Иркаев повел нас 20-километровым марш-броском в сторону г. Эберсвальда, который находился в 35 км от Берлина. Оказалось, что отборные гитлеровские войска потеснили наших солдат из города.

Но недаром нас, курсантов, называли сливками дивизий. Мы ворвались в город и так мастерски ударили по этим отборным войскам, что они побежали за канал Гогенцоллерн, протекающий через Эберсвальд. В уличных боях я снова чуть не погиб, когда какой-то немец пальнул в меня, как в танк, фауст-патроном. Я вовремя заметил начало полета этого противотанкового заряда и быстро шмыгнул в ближайшую подворотню, как раздался мощный взрыв. Я тут же выскочил на улицу и дал очередь из автомата в то место, откуда вылетел этот фауст-патрон, после чего все стихло. В общем, к вечеру общими усилиями город мы взяли. Однако ночь оказалась скверной, поскольку все время «по ошибке» до тысячи американских бомбардировщиков бомбили город. Опять по чистой случайности я не попал под одну из этих бомб. Она разорвалась рядом с домиком, где с взводом находился я. Нас, спавших на полу, обсыпало осколками стекол из окон.

Где-то через пару-тройку дней курсы снова подняли по тревоге и вслед за армейскими частями бросили на Берлин, в направлении его северных окраин. За участие в этих боях приказом Верховного Главнокомандующего от 23 апреля 1945 года мне за наступление на Берлин была объявлена благодарность. Потом я был награжден медалью «За взятие Берлина». 2 мая 1945 года Берлин пал. Нашу армию повернули в направлении на г. Гамбург, но туда мы не дошли. Штаб армии и ее курсы младших лейтенантов остановились в г. Киритц, что было не так далеко от реки Эльбы. Нас в бой уже не посылали. Ежедневно я проводил обычные по расписанию занятия со своим взводом, а 9 мая нам объявили, что подписан Акт о безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии, что война закончилась и наступил день Великой Победы над германским империализмом.

Какая это была большая радость для нас, чудом оставшихся в живых курсантов. Из своего оружия мы нещадно палили вверх, благо патронов-то было много. Затем все успокоилось. Мы проводили свои плановые занятия. Я по-прежнему не видел своего командира взвода, и вся работа с взводом лежала на моих плечах. В июле мы уже сфотографировались в погонах младших лейтенантов, однако по приказу маршала Жукова Г.К. все армейские курсы младших лейтенантов были расформированы. Нас собрали в отдельный полк резерва офицерского состава, чтобы затем отобрать лучших и направить в нормальные офицерские училища.

Не могу не вспомнить, что и здесь судьба ко мне благоволила, чтобы я все-таки стал юристом. А получилось это следующим образом. Несмотря на упорное желание курсантов моего взвода, чтобы я продолжал ими командовать и всех их записал для этого в свой список, мне почему-то не захотелось это делать. Этому были свои причины, уж больно озорная была вся эта военная публика. В конце концов выбрали командира взвода из тех сержантов, кто очень хотел командовать, а я просто записался к нему во взвод рядовым. И как-то раз, когда часть нашего взвода заступила в очередной караул, его возглавил тот самый сержант. Я в состав этого караула тогда не попал (опять случайность). Вечером на стадионе показывали новый художественный фильм по мотивам повести Ванды Василевской «Радуга». И, конечно, изголодавшиеся по кинофильмам курсанты ринулись на стадион смотреть этот фильм. В это время в караул прибыл с проверкой дежурный по караулам и приказал начальнику караула поднять караул «в ружье». Команда была подана, но никто эту команду не выполнил, ибо все караульные оказались на стадионе и смотрели этот кинофильм. Тогда дежурный по караулам распорядился пройти по постам и проверить, как несут службу часовые, но и на постах никого не было. Все часовые тоже смотрели этот фильм. В результате начальник караула, которым тогда мог быть и я, по приговору военного трибунала был лишен свободы на срок пять лет, а разводящие направлены в штрафной батальон.

В первых числах августа из нас, наконец-то, отобрали наиболее достойных для учебы в нормальных офицерских училищах, в числе которых оказался и я, посадили в обычные товарные вагоны, оборудованные слева и справа двухъярусными нарами, и отправили на Родину. В пути через территорию Польши нас застала весть о начале войны с Японией. Мы готовы были туда ехать, однако наш эшелон берлинцев притормозили за г. Молотовым, теперь г. Пермь, и привели в Бершетские лагеря. Началось распределение всех курсантов по военным училищам Уральского военного округа. Я увиливал до конца, но все же, будучи сам обманутым, оказался в Урюпинском пехотном училище, в годы войны эвакуированном в г. Молотов.

Прибыв в роту, командиром которой был лейтенант Метакса, сын одного из 28 Бакинских комиссаров, расстрелянных под Красноводском, я сразу попросил его отчислить меня рядовым в Кунгурскую стрелковую бригаду, но он так и не выполнил моей просьбы. Запомнился один из разговоров с ним, в ходе которого он сказал: «Вот вы, курсант Москалев, хотите учиться на юриста, а за чей счет? Я вот по специальности инженер-геолог. Уволюсь из армии и пойду работать по специальности, а вы на шее родителей собираетесь сидеть». На это я ответил ему, что ночами буду вагоны разгружать, но жить и учиться за счет отца и матери не собираюсь.

Вскоре училище было расформировано, и меня направили в Свердловское пехотное училище. Там я снова, представ перед начальником училища, просил его отчислить меня из курсантов в хозяйственную роту, ибо очень люблю лошадей. А я и впрямь их очень любил и имел до армии опыт работы с ними. Начальник училища обещал, но обещания не выполнил, и я стал курсантом этого училища. Через год учебы я должен быть выпущен из училища в войска в звании младшего лейтенанта. Однако этого не получилось, так как училище перешло на двухгодичное образование с выпуском нас уже лейтенантами. Но прошел еще год, и вместо выпускных экзаменов нас отправили в отпуск, по прибытию из которого объявили, что училище переходит на трехлетний срок обучения. Кстати, кто упорно отказывался учиться второй и третий год, тот по приговору военного трибунала оказался в дисциплинарном батальоне. Я же этого не хотел и к тому же прочел в газете «Красная звезда», что в Вооруженных Силах имеется Военно-юридическая академия. Это меня обрадовало, и я решил, что, ладно, буду офицером, а через три года офицерской службы попытаюсь туда поступить.

Но у меня не было среднего образования, а потому, возвращаясь из отпуска, я сколотил группу из несколько курсантов нашей тоже 4-й роты, как и на фронте, поступить в заочную школу рабочей молодежи г. Свердловска, чтобы к окончанию учебы в военном училище заиметь и аттестат зрелости. Эту идею заместитель начальника училища встретил в штыки, ибо, как он сказал, для командования взводом не обязательно иметь среднее образование, что вот он полковник, командует училищем, а среднего образования не имеет и в нем не нуждается.

Тогда я пошел к начальнику политического отдела училища и заявил ему, что если не разрешат учиться в этой школе рабочей молодежи, то я вам завалю государственные выпускные экзамены и лейтенантом вы все равно меня не выпустите, а если разрешите мне учиться, что сдам их на отлично, по первому разряду. 

Мое обращение к начальнику политотдела сыграло свою положительную роль – нам разрешили учиться, но, как говорится, стали ставить палки в колеса, авось мы не выдержим. Выполнять школьные задания, данные на неделю, можно было только после отбоя, а в воскресенье, прежде чем ехать в школу и сдавать там выученные задания, надо было сначала пробежаться 10–15 км на лыжах, что-то другое выполнить. Я при выходе взвода на четырехчасовые занятия по тактике, несмотря на минусовую температуру и прочие погодные условия, становился во вторую шеренгу и, пока преподаватель давал вводную о противнике и наших силах, незаметно от него доставал из противогазной сумки учебник по химии и учил формулы ангидридов или читал другие учебники, одним ухом слушая преподавателя, чтобы быть готовым ответить на его вопросы.

Намотавшись за день и после отбоя проверяя порядок в своем отделении, командиром которого я являлся уже будучи сержантом, я шел в ленинскую комнату и там выполнял полученные в школе задания, так что спать приходилось очень мало, порой засыпал с головой на учебнике. В общем из 20 курсантов, которые осенью 1947 года хотели учиться в этой школе рабочей молодежи, вскоре осталось только пять человек, отучившихся до конца. В июне 1948 года мне вручили аттестат зрелости, а в августе я на отлично сдал выпускные экзамены, то есть закончил училище по первому разряду. Из ста примерно выпускников таких отличников оказалось всего четыре человека. Приказом командующего войсками округа маршала Советского Союза Жукова Г.К. моя фамилия была помещена на Доску почета.

Получив на плечи лейтенантские погоны, я лишь один из закончивших училище по первому разряду оказался зачисленным в парашютно-десантные войска. Может быть, здесь сказалась моя отличная физическая подготовка. Я отлично владел приемами рукопашного боя. У меня был второй спортивный разряд по фехтованию на штыках, а по стрельбе из личного оружия – первый спортивный разряд. В своем первом полусреднем весе по боксу я был сильнее того боксера, кто носил звание чемпиона УралВО по боксу в этом весе.

Свою лейтенантскую службу мне пришлось начинать в парашютно-десантном полку, который дислоцировался в г. Александрия Кировоградской области, где учил молодых солдат боевому уму-разуму с использованием всего моего фронтового опыта и спортивного мастерства, прыгал вместе с ними с парашютом, а любимой песней у нас во взводе была: «Небо синее, парашюты белые. Все мы сильные. Все мы смелые…» и так далее. В свободное от службы время я не гулял, а готовился к поступлению в Военно-юридическую академию.

Быстро пролетел год, и к ноябрю 1949 года я оказался на более значимой должности командира взвода курсантов Томского пехотного училища. Три года подряд я отдавал своим молодым курсантам-сибирякам все свои знания и фронтовой опыт. По результатам выпускных экзаменов взвод был признан лучшим взводом Сибирского военного округа. По стрельбе, например, из 25 курсантов-выпускников только один выполнил упражнения на четверку, остальные получили отличные оценки. Командующий войсками округа генерал армии Еременко А.И. наградил меня карманными часами.

Я же в это время подал рапорт начальнику училища, чтобы он разрешил мне сдавать отборочные экзамены при штабе Сибирского военного округа для по-ступления в Военно-юридическую академию. Однако в этом мне было отказано с напутствием: «Вы, старший лейтенант Москалев, являетесь лучшим строевым офицером училища и в дальнейшем вашей целью должно быть поступление в общевойсковую Академию имени Михаила Васильевича Фрунзе».

Прошел год, и я снова подал аналогичный рапорт. На этот раз с выражением недовольства, но все же разрешили съездить в г. Новосибирск и попытаться сдать там отборочные экзамены, которые я сдал благополучно. Вторые такие же экзамены я сдавал уже при Военно-юридической академии в Москве. Из всех абитуриентов нас оказалось только двое, кто сумел набрать самый высокий общий проходной балл – 24 из 25. Я получил четверку по сочинению, а кандидатов в слушатели академии было 12 человек на одно место. Для этого снова приходилось сидеть над учебниками ночи напролет, подчиняя учебе время отдыха и сна.

В сентябре 1953 года начался мой первый учебный год в академии. Учился отлично, был одновременно спортивным организатором курса и командиром учебного отделения, дополнительно занимался в кружке уголовно-процессуального права и в качестве народного заседателя участвовал в судебных заседаниях военного трибунала Московского гарнизона. Летом 1956 года во время прохождения стажировки по следственной практике в армейской прокуратуре я был отмечен благодарностью Военного прокурора Армии. С таким поощрением за отличную работу в роли военного следователя в академию возвратились только два человека с курса, в том числе и я. Военный прокурор Армии предложил мне должность следователя в своей прокуратуре по окончании учебы, и место то было замечательное – в самом центре Ленинграда, но судьба моя распорядилась иначе.

За два месяца до выпуска из академии, а это была уже не Военно-юридическая академия, а ставший взамен ее юридический факультет Военно-политической академии им. В.И. Ленина, меня почему-то облюбовали кадровики Военной коллегии Верховного Суда СССР, в связи с чем я должен был вместо продолжения нормальной учебы работать в Военной коллегии, изучая старые, времен тридцатых годов, многотомные расстрельные дела на командный состав Красной Армии, готовя по результатам изучения соответствующие документы для посмертной реабилитации этих невинных военачальников. Документы я готовил прямо под подпись председателя Военной коллегии генерала Борисоглебского. Все подготовленные мной документы прошли без каких-либо замечаний.

На юрфаке в это время еще шла учеба, читались лекции, превратившиеся затем в установочные, и начались государственные экзамены. На лекции меня не отпускали, а вот для сдачи экзаменов давали каких-то пару часов и считали этой нормой, говоря при этом, что я же отлично учился, а поэтому нормально должен сдать. Действительно, я старался побольше овладеть нужными мне для работы юристом знаниями, но не ставил себе обязательно стать стопроцентным отличником. 

В общем, каждый год учебы я заканчивал отлично, но умудрялся среди отличных оценок иметь и по одной четверке. Также на отлично, но с одной четверкой, я сдал и государственные экзамены.

После сдачи госэкзаменов и выпуска из академии я остался приписанным к Военной коллегии, в распоряжении ее отдела кадров, где даже обсуждался вопрос об оставлении меня на службе в составе Военной коллегии, но при условии наличия в Москве жилой площади. У меня же в Москве жилья не имелось, а наличие в г. Звенигороде тещиного дома меня не устраивало, так как жалко было каждый день тратить на поездку туда и обратно по три часа бесценного для меня времени. Поэтому от предложения пришлось отказаться.

Прошло почти два месяца после выпуска из академии. Все выпускники разъехались на места своей дальнейшей службы, а я все еще трудился в интересах председателя Военной коллегии. И только в октябре 1957 года мне тайно, чтобы никто не слышал, кадровик шепнул о предложении быть избранным членом военного трибунала совсекретного военного гарнизона, о наличии которого никто не должен знать. Теперь можно свободно говорить, что это был сверхсекретный полигон Капустин Яр Астраханской области, куда даже родную мать при рождении у меня второго ребенка я не мог привезти, а в железнодорожной кассе на Павелецком вокзале я говорил продавцу билетов: «Девушка, мне туда», – и она молча оформляла мне билет в соответствующий поезд.

За пять лет пребывания в занимаемой должности я получил колоссальную судебную практику, поскольку лично приходилось рассматривать в четыре раза больше уголовных и гражданских дел, чем в некоторых военных трибуналах, куда были избраны мои однокашники, а во-вторых, советоваться было не с кем. Военному трибуналу Северо-Кавказского округа мы не подчинялись, так как непосредственной вышестоящей над нами судебной инстанцией была Военная коллегия, а туда звонить по отдельному уголовному или гражданскому делу было, откровенно говоря, стыдно. Надо было мыслить только самому.

Перед отъездом к месту службы я пришел в Верховный Суд СССР и доложился председателю Верховного Суда, которым в то время являлся Александр Федорович Горкин. До сих пор помню его добрые напутственные слова мне: «Товарищ капитан юстиции, Алексей Владимирович, вы только что впервые избраны военным судьей. В ваших руках будет огромная власть. Пользуйтесь этой властью очень осторожно. Особенно не разбрасывайтесь сроками лишения свободы. Всегда помните, что даже один день, пробытый в неволе, – это очень тяжелое испытание для человека». 

Вот этот добрый совет очень уважаемого мной человека я помнил все те тридцать лет судейской деятельности и четко выполнял его.

Александр Федорович одновременно поставил передо мной задачу впредь, находясь на судебной работе, подчинить все свои знания, опыт, в том числе и фронтовой опыт, как он заметил, глядя на мои наградные планки, и свои силы точному выполнению стоявших перед судьями задач по дальнейшему укреплению социалистической законности и правопорядка, а применительно к Вооруженным Силам Советского Союза – это и по дальнейшему укреплению воинской дисциплины и воинского правопорядка в войсковых частях, что я всегда помнил и также четко старался выполнять в своей практической работе.

После пятилетнего пребывания военным судьей в гарнизоне Капустин Яр я избирался членом военного трибунала танковой армии, флота, заместителем председателя военного трибунала Группы войск, откуда был в сентябре 1973 года отозван для налаживания работы с кадрами военных судей, в связи с чем пришлось возглавить отдел кадров Управления военных трибуналов Министерства юстиции Советского Союза. В течение двух лет службы в этой должности я почти каждый месяц тесно общался с Министром юстиции СССР Владимиром Ивановичем Теребиловым, о котором у меня в памяти сохранилось очень много хороших воспоминаний как о патриархе в сфере юстиции, волевом и энергичном руководителе, грамотном юристе. Владимир Иванович при первой с ним встрече, а я с ним встречался еще в 1968 году, когда он был заместителем Председателя Верховного Суда СССР, кратко и четко поставил передо мной задачу быстрей устранить вскрытые проверкой Административного отдела ЦК КПСС недостатки в работе с кадрами военных судей и больше внимания уделить их правильному набору и расстановке.

Скажу по правде. Общаться с ним было непросто, когда мне каждый месяц приходилось докладывать ему очередное представление в Президиум Верховного Совета СССР об избрании военных судей на новые должности. Зная специфику работы военных трибуналов и правила прохождения военной службы офицерами, я дерзал вступать с ним в спор, в ходе которого доказывал свою правоту с расстановкой кадров, и он со мной соглашался. Когда о таких случаях я рассказывал начальнику Управления военных трибуналов генералу Максимову Сергею Сергеевичу, то он удивлялся моей смелости.

В дальнейшем получилось так, что я узнал Владимира Ивановича в нерабочей обстановке, узнал его самого, и в результате уважение к нему как к человеку еще более у меня возросло. До сих пор считаю очень удачным со стороны ЦК КПСС решением, когда воссозданное Министерство юстиции Советского Союза возглавил именно Владимир Иванович Теребилов.

К истечению двухлетнего пребывания в занимаемой должности я с помощью своих подчиненных, в том числе и появившегося у меня молодого заместителя, которым был остающийся мной любимым и уважаемым человеком Николай Александрович Петухов, я вроде бы наладил дела, и тут снова случилось неожиданное для меня изменение в прохождении военной службы. Президиум Верховного Совета СССР избрал меня председателем военного трибунала Московского округа противовоздушной обороны. Когда я вспоминаю о времени моего расставания с работой в Управлении военных трибуналов, то снова на душе возникают теплые воспоминания о той оценке и словах, которые произнес любимый мной начальник Управления военных трибуналов генерал Максимов Сергей Сергеевич, сказав тогда: «Алешенька, спасибо тебе за службу. Я в течение двух лет за время твоей работы не имел проблем с подбором и расстановкой кадров военных судей». Начальником отдела кадров остался мой заместитель – подполковник юстиции Петухов А.Н., выросший затем в генерал-полковника юстиции, председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР. А это означало, что подбор кадров военных судей был в то время правильным.

О моей 12-летней работе в должности председателя военного трибунала Московского округа противовоздушной обороны – это должна быть отдельная статья, поскольку очень много хорошего об этой работе и делавших ее офицерах военной юстиции можно сказать. Кстати, силами ветеранов округа подготовлена и поступила в продажу книга «Ветераны округа вспоминают», посвященная 50-летию МО ПВО. В этой книге на 18 страницах имеется и моя статья, раскрывающая деятельность военных судей округа по осуществлению правосудия в войсках ПВО, обеспечению при этом законности и мерах по предупреждению правонарушений в обслуживаемых войсках.

Руководя большим судейским коллективом, я никогда не подавлял своей властью подчиненных мне по службе лиц, никогда не навязывал им свое мнение по уголовным и гражданским делам. У нас никогда не было случаев, чтобы действовало какое-то телефонное право, о чем некоторые злопыхатели, охаивая доперестроечное время, любят позубоскалить. Никто и никогда не вмешивался в нашу судебную деятельность. Каждый военный судья, председательствуя при рассмотрении уголовных и гражданских дел, самостоятельно принимал свое решение, и оно всегда получалось законным и обоснованным. Поэтому неудивительно, что военные судьи округа по оценке их судебной практики Военной коллегией всегда отмечались как лучшие среди лучших. Я и сегодня могу констатировать, что судейская совесть у каждого военного судьи была чиста, ибо каждый из нас во главу угла ставил торжество закона.

Имея верный ориентир – торжество закона – военные судьи округа одновременно старались обеспечить строжайшее соблюдение демократических принципов Советского правосудия, упрочение гарантий прав и интересов государства, его Вооруженных Сил, военнослужащих и гражданских лиц. Мы стремились так осуществлять судебную практику, чтобы каждый осужденный понимал, что он осужден справедливо и по закону, что назначенные ему наказания он «заслужил», поэтому должен вернуться в общество не обозленным на него.

За все время своей службы в должности председателя военного трибунала округа я никогда не наказывал провинившихся, даже не повышал голос на них. Сказать по правде, серьезных-то нарушений среди военных судей не было. А мне порой достаточно было просто немого укора, осуждающего взгляда. Создавая подчиненным судьям на основе взаимопонимания наиболее благоприятные условия для полной самоотдачи при выполнении своих служебных обязанностей, я и в этом подавал личный пример, как было на фронте, в боевой обстановке. А там зачастую, как я это наблюдал и чувствовал своей душой, было так: раз ты попал в данный воинский коллектив, то и действуй сполна в интересах этого коллектива, а коллектив, в свою очередь, должен уделять внимание, помогать каждому члену своего коллектива правильно и с полной отдачей сил действовать опять-таки в интересах этого коллектива при выполнении любой стоящей перед ним боевой или небоевой задачи, оберегать его от всех напастей.

Причем всегда мной приветствовалась настоящая, от души идущая трудовая или служебная инициатива, дружба в коллективе между лицами, его составляющими, и простота в обращении на равных основаниях независимо от должностного положения и воинского звания. Главное, что требовалось от каждого члена нашего коллектива – это трудолюбие, чувство высокой ответственности за порученное дело, честность, порядочность и, разумеется, воинская дисциплина, требования которой должен соблюдать каждый офицер.

Требования к военным судьям были простые – это внимательное изучение материалов дела, твердое знание законов и правильное их толкование применительно к данному делу, всестороннее, полное и объективное исследование в ходе судебного разбирательства дела его обстоятельств, данных о личности подсудимого, причин и условий, способствовавших совершению преступления, не допуская при этом нарушений процессуальных норм и безразличия к судьбе каждого подсудимого, обеспечению при этом единства законности при назначении наказания независимо от того, какой военный трибунал или военный судья рассматривал дело, чтобы каждый осужденный, повторяю, был убежден в справедливости приговора.

За двенадцать лет моей работы в этом военном трибунале у нас не было вынесено ни одного неправосудного приговора и никогда не допускалась судейская волокита в сроках рассмотрения дел. Если положено было рассмотреть дело в течение десяти суток со дня его поступления в военный трибунал, оно почти точно в этот срок и рассматривалось.

По существу в своей судебной работе мы следовали древним юридическим изречениям: «Судья всегда должен иметь справедливость перед своими глазами. Наказание за любое правонарушение должно быть соразмерным. Правосудие есть постоянное и вечное желание обеспечить каждому его право». Хороший судья ничего не должен делать по собственному усмотрению или по велению своего желания, но выносить решение согласно закону и справедливости, то есть не так, как я хочу, а так, как я не могу иначе, поскольку закон, судебная практика и обстоятельства дела не позволяют действовать иначе, а утрата уважения к судьям разрушает государство, чего мы не допускали в своей судебной практике.

Главное внимание нами, судьями военных трибуналов МО ПВО, все же уделялось не борьбе с преступностью, а мерам по ее предупреждению. При этом мы руководствовались приказом Министра юстиции СССР В.И. Теребилова «О задачах органов юстиции и судов по улучшению пропаганды правовых знаний и правового воспитания населения» от апреля 1976 года. Сам я, подавая личный пример своим подчиненным судьям, выступал в воинских частях с докладами, лекциями и беседами на правовые темы и о задачах по предупреждению в воинских коллективах правонарушений по 100–120 раз в течение года, а остальные наши судьи меня даже перегоняли в количестве выступлений. К нашему удовлетворению, состояние воинской дисциплины и правопорядка в войсках округа отмечалось по сравнению с другими военными округами, флотами и группами войск в лучшую сторону, самой низкой была и судимость среди его личного состава.

Достигнутые результаты вдохновляли нас. В военном трибунале округа постоянно царила творческая обстановка. Каждый день продумывались вопросы по улучшению условий для обеспечения правосудия и правовой воспитательной и профилактической работы, а также вопросы, касающиеся заботы о каждом военном судье округа, его семье, чтобы офицер-судья мог сполна отдаваться своему делу. Всем судьям были созданы нормальные жилищные условия. Труд и еще раз труд – вот что было главным содержанием жизни судей округа по обеспечению социалистической законности в интересах поддержания постоянной боевой готовности частей и подразделений войск ПВО страны.

Пример в этом деле, как всегда, показывали фронтовики. И хотя их возраст был уже солидный, давно перевалил через полвека, но в душе ощущался прежний молодой задор, желание все сделать только на отлично. Этому способствовала правильная работа нашей партийной организации, которую несколько лет подряд, вплоть до увольнения в запас по возрасту, возглавлял полковник юстиции Громоздин Дмитрий Павлович, бывший на фронте командиром танковой роты.

Основное объяснение результативности нашей работы, на мой взгляд, заключалось в качестве наших кадров, в правильном их подборе, расстановке, воспитании и обучении. Пожалуй, каждый согласится с тем, как много различных факторов необходимо учитывать, чтобы создать дружный, здоровый и работоспособный коллектив, чтобы каждый член этого коллектива, идя на место своей службы или работы, с утра ощущал радость встречи с коллегами. Мне когда-то запомнилось высказывание академика С.П. Королева о принципах подбора кадров. Сергей Павлович говорил, что в молодые годы он действовал при укомплектовании своего КБ по принципу: хороший инженер – иди ко мне. Когда был умудрен жизнью, то в корне изменил этот принцип и стал подбирать в свой КБ работников по другому принципу: хороший человек – иди ко мне, а хорошего инженера мы из тебя сделаем. Всегда помнил я и слова Бисмарка, который в свое время заметил, что общество может существовать при наличии плохих законов и хороших чиновников, но при плохих чиновниках и хорошие законы не спасут. Применяя эти принципы в своей работе, с учетом собственного опыта работы с кадрами, я считал, что на первый план при оценке кандидата в военные судьи Московского округа ПВО надо ставить его человеческие качества, а уж юридически грамотного судью мы в коллективе трибунала общими усилиями из него вырастим. Результат такого подхода к подбору судей был положительным. В общении друг с другом каждый работник трибунала проявлял высокие человеческие качества, душевную доброту, что порождало взаимное доверие и откровенность, правдивость и самокритичность, простоту и скромность, внимание и заботу друг о друге, а это создавало атмо-сферу духовной близости среди военных судей округа. В боевых условиях такие взаимоотношения переросли бы, я уверен, в настоящее боевое братство. Кстати, среди военных судей нашего округа не было ни одного случая нарушения воин-ской дисциплины или аморального поведения. Для каждого из них понятие чести было святым делом. Примером четкого, самоотверженного выполнения своих должностных обязанностей среди судей округа являлись прежде всего офицеры, прошедшие испытания Великой Отечественной войной. Эти товарищи были моей прочной опорой в создании особого благоприятного климата среди личного состава военных трибуналов округа. Коллектив трибунала был сплочен и дружен. В этой обстановке мы никогда не забывали про организацию юридической учебы по повышению своего профессионального мастерства, активно шел обмен опытом старшего поколения с молодыми судьями. Недаром из бывших молодых военных судей военных трибуналов округа четверо стали генералами военной юстиции, а все остальные полковниками юстиции. 

Но шли годы, мне исполнилось 60 лет. По существующему закону о прохождении военной службы меня как генерал-майора юстиции пора было увольнять с военной службы в запас. Однако любимый мной человек – начальник Управления военных трибуналов генерал-лейтенант юстиции Максимов С.С., прошедший Великую Отечественную войну в качестве военного судьи десантных войск, нарушил этот закон и уволил меня, когда мне пошел 62-й год. Встал вопрос: куда податься? Я был еще полон сил. Усидеть дома в безделье не смог. Так и жена, моя верная и любимая подруга, посчитала. Мысль сработала однозначно – это идти мне в Министерство юстиции Советского Союза, которое мне было хорошо знакомо и душевно близко. Принял меня тогдашний начальник Управления кадров Шумский Григорий Васильевич, который пристроил меня у себя в управлении, за что я благодарен ему до сих пор. В моей судьбе он сыграл хорошую роль.

Славное то было время. Какой замечательный коллектив юристов собрался и дружно с энтузиазмом работал при тех министрах юстиции, которые это Министерство в то время возглавляли.

Буду короток, хотя многое мог бы сказать. За четыре года пребывания в Управлении кадров я в качестве и.о. (поскольку я был пенсионер) выполнял обязанности начальника отдела по работе с судьями и работниками юстиции, написал новое Положение о Министерстве юстиции Советского Союза, которое не успели узаконить из-за развала нашего государства, а вместе с ним, к великому сожалению, и Министерства юстиции СССР, Положение о квалификационных коллегиях судей. 

Обсуждение проекта Положения проходило в Мраморном зале Верховного Суда СССР на ныне Поварской улице. Присутствовавшие доктора, профессора, кандидаты юридических наук и члены Верховного Суда СССР одобрили этот проект, и вскоре Верховный Совет СССР принял это положение как закон.

Вскоре произошел развал Советского Союза, а вместе с ним было ликвидировано и его Министерство юстиции. Я одним из последних его работников уходил оттуда, с улицы Обуха, помогая коллегам в трудоустройстве, где только мог. Бездумно и безжалостно был ликвидирован коллектив, который представлял собой сосредоточение богатства ума, профессионализма и просто добрых и высокопорядочных людей. Сожаление о случившемся сохраняется у меня в сердце до сих пор.

Снова, как и раньше, передо мной возник вопрос. Куда податься? Силы-то еще оставались. И тут опять как не хвалить свою судьбу и своих товарищей, в частности работника Президиума Межреспубликанской коллегии адвокатов Репкина Вячеслава Петровича, который как-то позвонил мне домой и спросил меня, почему я не выхожу на работу. С его стороны вопрос, разумеется, был юмористический, но я сразу этого юмора не понял. Поэтому я сам спросил его, о какой работе он говорит. Тогда он прямо сказал мне, что я принят адвокатом в их коллегию и зачислен в только что созданную юридическую консультацию № 84 МРКА. Я, конечно, поблагодарил его за такую приятную новость и проявленное ко мне товарищеское внимание и тут же спросил, должен ли я сдавать соответствующие экзамены. 

В ответ он только рассмеялся и потребовал от меня только фотокарточку размером 3х4 см для адвокатского удостоверения. Вот так я внезапно стал адвокатом, о чем никогда даже не мечтал, но, видимо, душевно я к адвокатской деятельности был давным-давно готов. Это также была моя судьба.

Считаю, что и здесь мне здорово повезло, что я был принят в коллектив адвокатов Межреспубликанской коллегии адвокатов. В связи с этим опять не могу не вспомнить с душевной теплотой Владимира Ивановича Теребилова, по мудрому решению которого эта коллегия была создана. Необходимость ее создания назрела давно. Я это чувствовал как военный судья, обслуживающий военные объекты, куда постороннему человеку, не имеющему специального допуска к таким объектам, вход был запрещен. Создание такой коллегии сразу сняло многие заботы военных юристов по обеспечению обвиняемым и подсудимым, а также и потерпевшим, права на защиту, на получение нормальной юридической помощи в лице профессионально подготовленных адвокатов. Своей работой в качестве Министра юстиции СССР Владимир Иванович заслужил, чтобы память о нем сохранилась в наших сердцах.

Свою адвокатскую деятельность я начинал, можно сказать, легко. Особого психологического перерождения не потребовалось, ибо мой душевный настрой был всегда направлен на доброту и справедливость. Этому также помогли мои прочные знания законодательства, порядка их применения и процессуальной роли каждого участника уголовного и гражданского судопроизводства. Во-вторых, этому помогло и то, что при нахождении в роли председателя военного трибунала округа с правами председателя Верховного Суда союзной республики я не занимался написанием только резолюций и распоряжений, а, говоря спортивным языком, всегда был «играющим тренером», показывающим своим подчиненным личный пример в любой работе. 

Поэтому без всякой поддержки со стороны стал свободно адвокатствовать, однако неожиданно столкнулся с большой негативщиной, допускаемой в отношении адвокатов при их общении в работе с прокурорско-следственными и судебными работниками. Дело в том, что, будучи военным судьей, я видел в каждом адвокате человека, который помогает мне не допустить судебной ошибки, учесть все, что только можно учесть для постановления справедливого приговора, всегда обращался с ними вежливо, тактично, был внимателен к их точкам зрения по делу и не изолировался от них с проявлением какой-то подозрительности, т. е. вел себя одинаково как с прокурором, так и с адвокатом. Теперь же я столкнулся с совсем другим отношением к адвокатам, как лицам, которые, оказывается, только мешают бороться с преступностью. Не ожидал я и довольно-таки низкого уровня юридических знаний со стороны прокурорско-следственных работников и даже судей, к тому же не только бывших народных, но и гораздо выше. В моей практической работе были случаи, когда я высказывал им свое мнение об отсутствии состава преступления в деянии своего подзащитного, поскольку не все его стороны доказаны, а в ответ слышал: «А что это такое?».

Сожалею я и том, что некоторые работники правоохранительных органов и судов не имеют понятия о доброте и справедливости, которые должны быть присущи каждому юристу. А доброта, как ее понимали наши предки, – это единственное понятие, которое никогда не ветшает, излишек ее не вредит и добрые деяния никогда не следует откладывать, ибо всякая проволочка неблагоразумна и часто опасна. Поэтому и нам, юристам, в этом непростом мире, в котором мы сегодня оказались, все же следует сохранять в своей душе доброту к людям.

Что касается понятия справедливости, то здесь наблюдается разброс мнений, каждый понимает ее по-своему, однако, на мой взгляд, понятие справедливости вернее будет определить как чувство, исходящее из стремления к равенству, чтобы законные права и интересы каждого гражданина никем не нарушались. В связи с этим как адвокат хочу обратить внимание на Федеральный закон «Об адвокатской деятельности и адвокатуре в Российской Федерации», согласно которому процессуальные права адвоката хотя несколько и расширились, но справедливость, равенство адвоката при расследовании уголовных дел и рассмотрении их судом в сравнении с правами прокурорско-следственных работников остается заниженной. Причем суды стоят на стороне обвинения, должным образом не учитывают доказательства, собранные адвокатом в защиту подсудимого.

Сегодня идет второй десяток лет моей адвокатской деятельности, при осуществлении которой я имею возможность по-прежнему осуществлять пришедшую мне в голову вместо снайперской пули врага мысль, когда я лежал в ячейке 1 августа 1944 года, о своем предназначении быть юристом, творить добро и справедливость.

И в настоящее время я остаюсь, как и раньше при работе военным судьей, преданным идее служения общественным интересам с пользой для народа, с утверждением при этом добра, человечности и справедливости, в чем испытываю глубокое душевное удовлетворение, поскольку работа адвокатом дает мне возможность и дальше работать на пользу граждан России, направляя свои усилия на защиту их законных прав и интересов, что до сих пор является моей священной обязанностью, гражданским и профессиональным долгом. Я и сегодня усматриваю ценность права в его предназначении защищать человека.  

По сей день остаюсь благодарен своим товарищам, руководству коллегии адвокатов, особенно ее Председателю Клену Николаю Наумовичу, что оказался в этом отличном адвокатском коллективе. Работая адвокатом, я считаю себя счастливым человеком, ибо по-прежнему нужен людям. В связи с этим запомнились слова Николая Наумовича, что адвокаты на пенсию не уходят. Это, конечно, шутка, но она почему-то вдохновляет меня. 

К тому же я искренне благодарен своим руководителям и за ту высокую оценку, которую они дали мне за эти годы по итогам моей работы. По их «вине» я стал Почетным адвокатом Российской Федерации (звание Заслуженного юриста РСФСР мне было присвоено, когда я являлся председателем военного трибунала МО ПВО), был награжден медалью Анатолия Кони и вот только что получил очередную награду – медаль II степени «За заслуги в защите прав и свобод граждан». Я их буду носить рядом со своими четырьмя орденами и многими медалями.

За все искреннее душевное спасибо моей судьбе. И я считаю, что очень правильно в свое время сказал бывший Министр юстиции Аболенцев Владимир Александрович, этот светлейшей и добрейшей души человек: «Пока есть дело, я – человек». Действительно – это так. Ощущение своей полезности людям, которые нуждаются в той юридической помощи, которую я им могу оказать, помогает мне и дальше двигаться по жизни, сохраняя, как в шутку можно сказать, свою былую спортивную форму.

В заключение выскажу свое мнение по вопросам подбора и расстановки кадров, авось кто-нибудь из нашего руководства прочтет об этом и учтет в своей работе.

По моему мнению, из всех должностей, которые обычно занимают лица с высшим юридическим образованием, для занятия адвокатской деятельностью наиболее подходят именно бывшие судьи, если они после ухода в отставку пожелают этой деятельностью заниматься. В этом должна заключаться наша всеобщая заинтересованность.

Во-первых, в этом должно быть заинтересовано само государство, ибо на должность адвоката приходит не кто-то с улицы и где-то проработавший простым юристом в течение трех лет, а человек, который на первый план своей деятельности по-прежнему ставит торжество закона для государства и его граждан, их защиту, это честный, высоко юридически образованный человек и большой практик в области применения законодательства, в силу чего способный оказывать реальную помощь прокурорско-следственным работникам по грамотному и объективному применению закона, а судьям осуществлять именно правосудие без допуска ошибок.

Во-вторых, в этом должны быть заинтересованы и сами граждане, нуждающиеся в юридической помощи, поскольку от таких адвокатов они смогут получить действительно оптимальную и возможную юридическую помощь по возникшим у них в жизни проблемам. Это в равной мере касается всех граждан вне зависимости от их процессуального положения.

В-третьих, и сам бывший судья получит удовлетворение дальнейшей жизнью, если он осознает равную значимость для всех граждан торжества законности, сохранил в своей душе чувства доброты и справедливости, если он понимает потребность граждан в адвокате для закономерной защиты их жизни, здоровья, свободы, чести и имущества, готов оказывать посильную помощь людям, попавшим в беду, и вместе с ними сопереживать случившееся.

При этом необходимо учитывать и такой фактор, как наличие у бывшего судьи соответствующих знаний, значимости роли и содержания работы адвоката, поскольку за время своей судебной деятельности он имел наглядный опыт общения с ними, видел по делам составляемые ими документы, методы оказания адвокатами юридической помощи своим подзащитным, мог сравнивать их и на этой основе самому более облегченно войти и выстраивать свою адвокатскую деятельность.

Вот таковы мои «краткие» воспоминания… 

А.В. Москалев. Это было недавно, это было давно. Воспоминания. 

Февраль 2005 г.