Опарин Анатолий Тимофеевич
г. Москва
Анатолий Тимофеевич Опарин родился 9 ноября 1926 г. Труженик тыла военных лет. Был призван в армию в апреле 1945-го красноармейцем стрелкового полка.
Награжден многими медалями, в том числе «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».
______________________________________________________________________________________________
Только сейчас, когда потребовалась «исповедь», вспоминаю, что мой «трудовой фронт» начинался не как записано в трудовой книжке (она у меня с августа 1942 года), а гораздо раньше – в первый же день войны. Было мне тогда 14 лет (я родился 9 ноября 1926 года), и жили мы в то время на Дону, в станице Казанской, известной по «Тихому Дону» М. Шолохова.
В тот роковой день 22 июня 1941 года мы с закадычным дружком и одноклассником Колькой Сакменовым (жаль, нет уже его – умер несколько лет назад, в звании капитана 1-го ранга в отставке) сразу же после выступления по радио В.М. Молотова помчались в военкомат, чтобы дали нам какое-нибудь дело «для отпора врагу». И нас взяли посыльными – бегать с повестками и для связи. Вот так и вышло, что уже через два-три часа мы были «в строю».
А ещё через несколько дней мы уже были в колхозе на полевых и других работах. Особенно помнится, как тяжело было таскать неподъемные для наших силенок носилки с пшеницей. Потом, видя, что мы выбиваемся из сил, нас поставили к веялкам. И так до начала занятий в школе. Но их-то и не было – дали нам молотки в руки бить камень на щебёнку для дорог, затем опять по колхозам копать картошку. Так что за парты сели где-то в конце октября.
За зиму без отрыва от школы закончили курсы трактористов — готовили нас к посевной, но обошлись, дали сдать экзамены за 9 класс, и в середине июня мы опять же с другом Колькой оседлали трактора и стали пахать землю под озимые. Пахали полтора месяца, тут к району стал подходить фронт, и нас, подростков, отпустили по домам. Начались бомбежки станицы, а потом и немцы подошли, заняли другой берег Дона – рукой подать. Военные стали требовать эвакуации подростков из станицы и хуторов, опасались угона в Германию в случае занятия немцами станицы.
Делать нечего – отца уже не было, погиб на фронте, мачеха уходить из дома не собиралась, снарядила мне котомку, дала деньги, какие были, и двинулся я на восток с целью добраться до г. Бийска Алтайского края к сестре мачехи, рассчитывая поступить на работу и продолжить учебу в школе. Так, своим ходом, где пешком, а чаще на попутных военных грузовиках добрался до Камышина на Волге. В пути на машинах все время боялись налета «Мессершмиттов», приходилось постоянно следить за горизонтом. Один раз все же попали под обстрел – к счастью, никого не задело, а самолет пролетел дальше.
Только после войны я узнал, что немцы в нашу станицу не вошли, так и проторчали на противоположном берегу, пока их не погнали. Так что наша пахота под озимые пригодилась!
В эвакопункте Камышина мне дали не пропуск до Бийска, как я просил, а направление на завод № 314 Наркомата вооружения в г. Медногорске на Урале. Сначала на пароходе, затем на товарняках добрался до Медногорска, тут же в отделе найма и увольнения мне вручили пропуск на завод и талон в общежитие, и назавтра в 9 утра я уже был на рабочем месте в инструментальном цехе. Так, 26 августа 1942 года в 15-летнем возрасте начался мой главный и «записанный» трудовой фронт. Из-за этого я впоследствии и не попал в действующую армию, ведь с военного производства не призывали, хотя мои одногодки вовсю воевали уже в 1944-м.
Меня определили в отделение, которое называлось опытно-сложным, здесь работа исполнялась по чертежам. Сначала зачислили учеником, а всего через два месяца – фрезеровщиком 4-го разряда. Ещё не «стукнуло» 16-ти, как стал квалифицированным рабочим.
Работали в две смены по 12 часов с перерывом 45 мин., а в «пересменку» (два раза в месяц) надо было отстоять 18. Потом спохватились, что мне не полагается в две смены (мал еще), и перевели на трехсменку, т. е. по 8 часов. Все работали на совесть, никто не отлынивал. Это был напряженный, непрерывный труд без отпусков и выходных, даже 7 ноября и 1 Мая.
Я довольно быстро освоил свой фрезерный станок «Дзержинец» и фрезеровку по чертежам. Работа в основном ладилась. Но вот в быту оказался совершенно неприспособленным. Когда 7 ноября выпал снег и ударил мороз, не пошёл в свой барак с нарами, до него было 3 км, да так и остался в цеху на всю зиму и даже часть весны. Постоянного места не было, каждый раз после смены приходилось искать уголок, где бы приткнуться.
Не обходилось без ЧП. Как раз в ночь на Новый год, проснувшись перед сменой, обнаружил, что у меня вытащили хлебную карточку. Как сейчас помню охватившие меня ужас и отчаяние: целый месяц без хлеба! Через некоторое время, стоя уже у станка, увидел неподалеку на полу смятый комочек бумаги. С замиранием сердца поднял, развернул – карточка! Радости не было предела. Подумал: пожалел меня оголец, подбросил. Порадовались и товарищи, которые уже знали о постигшем меня несчастье. Потом эту злосчастную карточку все-таки опять вытащили, хорошо хоть, что оставалось на ней всего два талона.
Несмотря на полную антисанитарию, никакая зараза к нам не приставала, а против насекомых – каждые 10 дней прожарка в бане. Кое-как помоешься выданным рыхлым кусочком мыла, обсохнешь, да и опять на себя все то же немытое надеваешь. Сейчас уму непостижимо, как можно было так жить. Но тогда главное было в том, что всё время хотелось есть. Хлеба 700 грамм и один скуднейший обед в день – было катастрофически мало. Взрослые с трудом, но соблюдали хлебный «режим», а что можно было взять с 15–16-летних, предоставленных самим себе в быту (которого практически не было). Вот и ухитрялись «заедать» карточки, как тогда говорилось, а в конце месяца на 3–5 дней оставались без хлеба, только с жалким обедом на день.
Однажды, услышав, что в одном поселке, куда ходил рабочий поезд, отпускают хлеб «за любое число», специально поехал туда и взял сразу три нормы – 2 100 грамм. Сел в обратный поезд и тут же вонзил зубы в буханку. Это был пир! Пока ехал, всего за каких-нибудь полчаса съел весь хлеб до крошки. Вот такой был «аппетит».
Расплата наступила незамедлительно. На этот раз уже целая неделя без хлеба, к концу у станка свалило то ли в сон, то ли в обморок. Тут и взялись за меня старшие. Наш начальник отделения Н.Д. Немтинов добился почти невозможного: меня прикрепили к столовой выпускников РУ и школ ФЗО с двухразовым питанием и хлебом только на завтрак и на ужин, ни часом раньше. Карточки давать перестали. Поэтому голодовки в конце месяца прекратились; хотя все равно недоедание, но уже «равномерное». Одновременно вытащили меня из цеха и поселили в общежитие к тем же выпускникам. Это была уже совсем другая жизнь – в общении со сверстниками.
Только добрым словом вспоминаю и общежитие с ребятами, и особенно свое отделение в цехе, того же Николая Даниловича, да и весь коллектив. Старшие рабочие почти все были туляки (завод эвакуирован из Тулы), а молодежь из разных мест. Несмотря на суровость существования, атмосфера царила товарищеская и душевная, ни ругани, ни окриков, ни каких-то склок или конфликтов. Завод выпускал скорострельные 20-мм пушки для самолетов, и мы этим очень гордились. Отделению постоянно вручался флажок «Фронтовая бригада» за отличие в производстве. Кроме того, на заводе проводился конкурс на звание лучшего по профессии. И мне однажды посчастливилось отличиться: было присвоено звание «Лучший фрезеровщик завода» 3-й степени за 1944 год с вручением премии 750 рублей (в том году намного перевыполнил нормы выработки). Так что среди суровых будней были и праздники.
С весны 1944 года стали приходить повестки на призыв в Красную Армию.
Да куда там! Завод-то военный. Придешь в военкомат, а тебе говорят: пусть начальник цеха напишет, что согласен. Припоминаю только один случай, когда он согласился на призыв одного парня из отделения заготовок.
За год было четыре повестки с тем же результатом. Один раз в самой повестке было указано: для направления в училище военно-морской авиации. Ребята шутили: ты со своим ростом в самолёт не поместишься. Подумал, раз направление в училище, то обязательно возьмут. Не взяли.
Между тем, мы почти все стремились в армию, а значит, и на фронт. С одной стороны – патриотические чувства и «мы не хуже», с другой – «там лучше кормят». Самый простой был способ – обивать пороги военкомата. И некоторым ребятам удавалось поймать момент, когда военком по каким-то причинам шел на нарушение и отдавал приказ о призыве без согласия завода.
Так из нашей комнаты в общежитии ушли в армию один за другим шестеро из 20-ти. Наконец, настал и мой черед. В апреле 1945-го и я был призван, примерно таким же путем. Мы понимали тогда, что войне скоро конец, но не через месяц, тем более что на днях был денонсирован договор о ненападении с Японией. Когда в полку стали формировать маршевую роту, в нашем подразделении буквально все хотели войти в ее состав, но взяли только бывалых. Как мы позже узнали, уже на восток.
А потом было 9 мая и был – в тот же день! – дивизионный парад Победы. Конечно, не на Красной площади, а на пыльном грунтовом плацу, но не менее торжественный, с тем же ритуалом и теми же звучными командами, которые мы сейчас слышим в День Победы.
Так закончился период моего военного лихолетья, который встретил мальчишкой, а проводил красноармейцем стрелкового полка. С тех пор прошло много десятков лет, но тот период от 14 до 18 остался врезанным в память как самый значительный период становления со всеми его испытаниями и невзгодами, самый несравненный и сурово-яркий период жизни.
А.Т. Опарин. На трудовом фронте. Воспоминания