Панская Евгения Георгиевна
г. Москва
Евгения Георгиевна Панская родилась в 1927 г. Труженик тыла – подростком рыла окопы, работала в колхозе, на лесоповале, на военных заводах. В Минюсте СССР – старший консультант отдела правовой пропаганды. Награждена медалями «За трудовое отличие» и другими.
______________________________________________________________________________________________
Родилась я в Запорожье в 1927 году, в семье рабочего газосварщика Красавцева Ефима Евгеньевича. Тогда он работал на строительстве ДнепроГЭСа.
Сколько себя помню, с 3–4-летнего возраста, отец с семьей постоянно кочевал по стране на строительство заводов – это были Челябинский Тракторный, Рыбинск, Ярославль, Чита, Черемхово, Усолье-Сибирское, Балхашстрой. Когда умерла мама в 1938 году, нас осталось четверо детей. Мы были в основном на попечении бабушки и папиных сестер. Позже, когда папа женился на тете Лене, семья наша увеличилась до семи человек. С тетей Леной – Элеонорой – мы были соседями по дому, она немка-колонистка родом из Белой Церкви; мужа ее, Франца Куппера, тоже газосварщика, арестовали в 1937 году, и он не вернулся уже; у тети Лены тоже было двое детей. Позже в войну родились еще двое детей.
Жить было очень тяжело. Быт не устроен. Жили в бараке, хоть и в двух комнатах. Отапливались каменным углем и коксом; кухня, плита, летом – на улице, а зимой примус в длинном коридоре. Удобства – на улице.
Нас, маминых детей, взяли к себе бабушка и тетки в Москву. Жили в одной комнате двухэтажного дома в Теплом переулке, рядом с фабрикой «Красная Роза», туда часто ходили в столовую.
В 1939 году осенью папа вновь уехал – был командирован в г. Нижний Ломов Пензенской обл. на строительство завода сельхозмашиностроения, как потом оказалось – военного завода № 255, основу которого составлял Шосткинский.
Мы оставались в Москве, тетя Лена в Переделкине, т. к. жить в Ломове еще было негде, а уже поздней осенью 1940-го семья получила подъемные на переезд, и мы, дети с бабушкой, с нехитрым скарбом переехали туда тоже. Думали, ненадолго приехали, а оказалось – на три с лишним года для меня, а для папы, бабушки и тети Лены с младшими детьми – навечно.
Поселили нас в 3-комнатную квартиру нового шлакобетонного двухэтажного дома в центре. Были кухня с плитой, водопровод, предполагалось отопление и канализация (до этого не дошло). Удобства – на улице. Но мы рады были этому просторному, светлому, новому жилью, своему месту – столу, кровати... К ноябрю поставили печки-голландки: сарай с дровами. Осенью же в черте города (видимо, экспроприировав у местных жителей) нам дали два небольших участка земли с огородом, грядками лука, морковки и картошкой, пять здоровенных кустов чёрной смородины и одну яблоню китайку.
Впоследствии, уже в 1941-м году, всем эвакуированным и приезжим работникам завода выделили большие огороды в чистом поле, за заводом (в 4–5 км от жилья), где мы летом в войну эту землю обрабатывали сами: сажали картошку, морковь, тыквы, сеяли просо, гречиху. Основная рабочая сила были мы – дети: впрягались по трое в лямки плуга, борону и вспахивали, боронили эту землю. Даже сестра семилетняя участвовала в этом, пололи, убирали, веяли урожай, возили на мельницу, это было необходимо. Это было трудно, но радостно оттого, что справлялись. Папа со слезами на глазах часто рассказывал бабушке про нечеловеческие усилия нашей «тройки» по распахиванию целины под огороды.
После Москвы и других знакомых городов из довоенной жизни, Нижний Ломов – небольшой город, 28 тысяч жителей в 100 км от областного центра Пензы. Один раз в сутки туда ходил поезд от узловой станции Пачелма с двумя пассажирскими вагонами, преодолевая расстояние 40 км за 4 часа, потом пересадка на Пензу на любой поезд среднеазиатского и восточного направления (получалось уже более 100 км). В общем, за день можно было добраться до Пензы. Автобусы тогда не ходили, лишь попутные машины и лошади.
В Нижнем Ломове были тогда фанерный, маслобойный, ликероводочный заводы, спичечная фабрика, педучилище, две средних школы, колхозно-совхозный театр (труппа менялась, но функционировал он круглогодично), один кинотеатр, детский дом, почта с телеграфом, одна больница, аптека, МТС, элеватор, один универмаг, фотография, мельница, железнодорожная станция и одноколейка до Пачелмы. Были еще стадион, хлебопекарня и ресторан и, наконец, громадный базар, куда по субботам и воскресеньям сходились и съезжались продавцы и покупатели из окрестных деревень: это – продукты от молока и масла, овощей, картофеля, зерна до живого скота и птицы (бараны, овцы, свиньи, куры, коровы, кони, рыба, раки). Это как Привоз в Одессе или знаменитое Чрево Парижа в миниатюре.
Тихий, мирный, размеренный ритм жизни маленького райцентра, где до 1930-х годов было 32 церкви, был нарушен строительством завода-гиганта, по тем понятиям, на нескольких гектарах земли, со вновь сформированной инфраструктурой и большим количеством прибывающих людей накануне войны. Наверное, вдвое увеличилось население города, за счет строителей завода и специалистов, ну и, конечно, эвакуированных из Москвы, Ленинграда, Украины.
В войну на заводе работало почти все трудоспособное население окрестных деревень, в основном, женщины и подростки. Кстати, завод функционирует и сейчас, хотя уже давно дышит на ладан. Трудится там уже, наверное, четвертое поколение жителей, кто в свое время не смог изменить свою судьбу к лучшему, трудятся за копейки. Но тогда люди жили, работали, растили детей, учились!
В общем, для нас, детей, жизнь была спокойной, размеренной, безмятежной. Были тимуровские команды, военные игры. Тогда еще не было войны.
В жаркий солнечный воскресный день 22 июня мы были на речке. Загорали, купались, катались на лодках. Вдруг прибежал какой-то мальчик и стал кричать: «Война, война, ура! Все на фронт!». А мы, толком ничего не понимая, продолжали весело возиться в воде, смеялись... А уже когда двинулись домой к обеду, из уличных репродукторов услышали до боли знакомый теперь голос диктора Юрия Левитана о нападении Германии.
Все воскресенье с придыханием слушали сводки Информбюро: может, это ошибка, может, все-таки что-то изменится, что это ненадолго. Не верилось – как это, вдруг война... Но ничего не изменилось, лишь все усложнялось и с хлебом, и с солью, и с учебой.
Занятия в школе долго не начинались, но мы каждый день ходили к 8 утра в школу. А оттуда – куда пошлют: на уборку картошки, капусты, морковки. Потом неделю убирали за речкой коноплю (дергали ее высоченные стебли метра 1,5–2, красивые, пахучие, с вкусными семенами), расстилали на лугу на просушку, а потом на замочку в речку – в общем, интересно было. Тем более хорошо, что каждому дали под конец по целой торбе семян конопли – из нее с добавлением муки нам пекли вкусные лепешки.
Осенью 1941-го года нас «гоняли» (как тогда говорили) на рытье окопов, щелей вокруг города. Это было очень тяжело, но мы старались не отставать от взрослых, конечно же, женщин, заданную норму выполняли.
Учебный год в этом году у нас начался с 15 октября. Были введены новые предметы: военное дело, авто- и тракторное дело. Как сейчас помню, изучали винтовку: стебель, гребень, рукоятка. Стреляли девочки тоже хорошо, попадали в «десятку», старались, думали тоже попасть на фронт.
И хотя от Москвы мы были далековато, около 600 км, а от границ еще дальше, мы уже знали, что немцы приближались к Москве; трудились и гордились своим вкладом в оборону. Бомбить нас не бомбили, но самолёты вражеские залетали туда раза три, и их тревожный звук был нам знаком не только по боевым киносборникам и фильмам. Звучал устрашающе. В такие моменты было страшно, жутко.
Выполняли мы, школьники, в эту осень поручения и полегче, инспекционного порядка – это рейды по проверке заклеивания крест-накрест оконных стекол (чтобы не вылетали при бомбежке) и соблюдению правил светомаскировки. В райисполкоме нам выдавали (по списку улиц и домов) синюю, твёрдую, большими листами бумагу – она, по-моему, называлась крафтовской, и мы разносили ее по домам, объясняя, как надо ее пристроить. А вечером проверяли, не светится ли у кого в уголочке или целом окне; и это вечерне-ночное поручение было даже интересно исполнять.
Мы ходили по домам вверенных нам улиц, выявляли дома фронтовиков, одиноких и пожилых людей, а также родственников наших учителей-фронтовиков, их у нас было трое, в том числе и наш классный руководитель; кстати, после войны он долго еще заведовал детским домом.
Эти дома мы обслуживали: вскапывали землю под огороды по весне, убирали зимой снег, пилили и кололи дрова. Это было для нас как закон вплоть до 1945-го года. Делали мы это добровольно, от души, весело и задорно, играючи, соревнуясь в ловкости и умении. Невысказанная похвала взрослых, доброта и уважение к детскому труду, одобрение и человечность поднимали, возвышали нас. Патриотизм воспитывался.
Патриотизм – это не звание, а состояние души без славословия, без пафоса.
Он хорошо был развит у нас, хотя этих слов мы тогда между собой не произносили. Это вызывало чувство радости оттого, что делаешь добро и полезность в общем единстве. Все это давало внутренние силы и уверенности в делах, развивало способность к состраданию, помощи голодному и неимущему не как подачки, а просто как желание поделиться едой.
Когда моя подружка Неля Шполянская (из Москвы тоже) проболела тифом месяц (зато стала потом кудрявой), они с мамой, старенькой по моим понятиям, тогда лет 40 ей было, – просто голодали. Мама была раздатчицей воды в уличной колонке. Не помню я, какая зарплата у нее была и была ли вообще. И я, как ответственная по дому за ежедневную поставку картошки из погреба в дом, считала своим долгом иногда подкинуть и им кое-что из нашего погреба, зная, что у них кроме хлебных карточек, ничего больше нет – не было ни огорода, ни сил и умения вырастить что-то, не было никаких вещей для продажи или обмена на продукты (они эвакуировались в сентябре в летней одежде, полуголые). Знаю, что они неимущие, очень бедны просто. Ни в Москве, ни здесь никаких родственников. Мы жили лучше, мы были сыты, нас было кому прокормить и пригреть. И у нас была опора – работающий папа. Так вот, я периодически попутно заносила им картошку (они не просили, но вынуждены были принять эту еду)... Они выжили.
А после того, как наш погреб в сарае обокрали зимой (слава Богу, не до конца), воры не поставили утепляющие покрышки на место, то много чего замерзло, и вся моя благотворительность выплыла наружу благодаря «осведомительнице»-соседке. Я была наказана за такую самостоятельность – почти месяц мне, кроме школы, никуда не разрешалось ходить, даже на дрова (хотя я была председателем учкома школы и мое присутствие было обязательным, я была заводилой многих дел).
Ещё мы гордились тем, что наша школа с нашим участием сформировала
30 посылок-подарков на фронт. Там были собранные по домам шерстяные вязаные носки и рукавицы с двумя пальцами, большим и указательным, для удобства при стрельбе; а также кисеты, сшитые из шелковых и бархатных лоскутов и любовно вышитые нами и добрыми руками других. Конечно, прилагалась и знаменитая моршанская махорка – подарок от старших. Все это сопровождалось письмами героям-фронтовикам с пожеланиями скорой победы.
В весенние и летние каникулы мы выезжали в села и деревни как информаторы, агитаторы и пропагандисты. Это нам очень нравилось, и мы самовыражались, соревновались в своих знаниях и эрудиции.
Рассказывали всё, что знали (это, конечно же, не соответствовало в полной мере тому, что и как мы о себе думали, а думали мы о себе хорошо), что знали из газет, только тех, что получали, – «Правда», «Пионерская правда», «Сталинское знамя» – областная, «Рабочий путь» – местная, районная, журналы «Пионер», «Юный натуралист» и «Крокодил». Конечно, все сводки Информбюро: что оставили, что освободили, о партизанском движении и т. п. Рассказывали о героизме на фронте. В деревнях такой информацией не владели. Радио нет, газет нет. Лишь работа, работа и работа в поле и дома. Приезжали мы на 3–4 дня. Жили в школах и часто в домах у деревенских.
Коньком, пиком нашей просветительской деятельности были самодеятельность и концерты. Днем в поле, а вечером в красном уголке (реже), пели, танцевали, играли отрывки из спектаклей. Я, как и все в семье, была певуча и музыкальна, играла на гитаре. Исполняла русские и несколько украинских народных душевных песен. Играла на баяне папином, он доверял мне свой инструмент – особенно проникновенно исполняла вальс «На сопках Маньчжурии», что вызывало умиление и улыбку у всех. Особенно хорошо мы, девочки, знали и исполняли набор песен советских композиторов, пели песни современные советские, фронтовые – это заслуга радио «Маяк», которое вещало тогда круглосуточно. Все девочки у нас были голосистые и задорные. У меня память была очень хорошая. Я знала наизусть многое из Зощенко, Чехова, новеллы П. Мериме «Кармен» и др. Шпарила наизусть (с купюрами, конечно) даже «Овода» Войнич, умудрялась втискивать в 10–15 минут так, что в конце и рассказчик, и слушатели горько плакали, каждый о своем и в целом о горьких днях войны.
Здесь же в поле, на току обедали вместе с колхозниками, с аппетитом уплетали все домашние деревенские дары. Нас кормили всем, что было, – хлеб, овощи, картошка, гороховая каша, даже молоко перепадало. А к вечеру в который раз перечитывали для неграмотных письма-треугольники с фронта, с поклонами всей деревне, о том, что у них все хорошо, что бьют фрицев и скоро вернутся домой с победой, а часто и безрадостные от ещё тогда живых, но теперь уже погибших, сообщения о без вести пропавших.
Ну и, конечно, обязательно по просьбе и от имени колхозников писали на фронт, оптимистично описывали жизнь в деревне, цветисто ее расписывали и от себя тоже, чтобы красноармейцам было веселее читать, чувствуя тепло своего дома и близких. Помню, как нашу агитбригаду, прослышав о веселых девчонках из средней школы № 2, просили прислать к ним, в село Колояр.
Был сенокос. Это были заливные луга, травы высокие, жирные, темно-зеленые, вода сошла, видимо, еще не совсем. Но трава еще в рост не встала, косить было нельзя. Назавтра с раннего утра приехали на лошади. А трава на лугу шевелится, хотя ветра не было, а понизу ползали какие-то змеюшки светлосерые толстенькие, сантиметров по 25–30–40. Оказалось, что это щучки и щурята, не успевшие сплавиться с уходящей в речку водой. Мы собирали их руками, набрали целый воз, штук 100–200. Много! Ели не один день всей деревней.
В общем, нам нравилась наша просветительски-развлекательная жизнь в деревне, и мы тоже колхозникам были по душе. Наша помощь была тоже ощутимой.
Нравились мы и своей грамотностью, навыками культуры, были веселые, смешные, иногда комичные, совсем не знающие быта и условий деревенской жизни. Вживую, а не из кино или литературы, мы узнали, как доить корову или козу, запрягать лошадь, как достать воду из колодца-журавля, легко нести два ведра воды на коромысле. Или как закручивать портянку на ноге, чтоб надеть лапоть, как в них, лаптях, ходить и, конечно, как плести. Плести научились почти до завершения – это не так-то просто, а ходить в лаптях не пришлось, хотя было удобно. Пензенская область лаптежная. Весь год многие деревенские с весны до осени–зимы ходили в лаптях с сухими ногами. На базаре деревенские чаще всего так и были обуты.
К нам сельские относились нежно, ласково, участливо, жалостливо. Мы даже вкус и прелесть парного молока узнали там. Нас любили, и наше общение было взаимным и полезным.
Однажды в зимние каникулы нашу агитбригаду (нас уже знали в районе и городе) пригласили в здание педучилища, где размещался военный госпиталь для пленных немецких офицеров. Тогда уже разрешали отмечать празднование новогодней елки. Для нас это было не очень понятное предложение (веселить фашистов!?), но, понимая, что это акция согласованная, пошли. Веселили немцев как умели.
Начальник госпиталя объявил нам письменную благодарность даже через райком комсомола. А позже, недели через две, через папу, когда он там что-то сваривал в преддверии моего дня рождения, прислал в подарок здоровый кусок мяса, в 2–3 кг. Это было говяжье сердце. Нам дома, в том числе и девочкам из школы, были впервые за войну приготовлены голубцы. Долго мы эти голубцы эмоционально обсуждали вместе со случаем в госпитале, когда девочка – десятиклассница (мы были тогда в девятом классе) Шура Дорошкевич влюбилась в пленного фашиста (как это можно! Ужас какой!). Впоследствии она с ним уехала в Германию.
Мы закончили 8-й класс в 1942 году. Когда возникла необходимость заготовки леса с выездом на 2–3 недели, мы, старшеклассники, быстро откликнулись на этот почин. Мы поехали за 15 км от города в лес, расселили нас в школе. Нам выдали топоры и пилы, телогрейки. Дубовые деревья валили взрослые, мы их распиливали по
2 метра, убирали сучья и укладывали штабелями по 8 кубометров. Быт наш был организован хорошо. Мы были в тепле, сыты и не скучали по дому. Опять нас сильно благодарили, грамоту почетную от РК ВЛКСМ вручили школе. На следующий год мы сами попросились опять туда в лес, на свободу и просто на временно самостоятельную жизнь.
Мне уже 15 лет. Я решила по примеру наших мальчишек пойти работать на завод. А помимо всего прочего – это ведь и рабочая карточка: 800 г хлеба ежедневно, я об этом всегда думала. Папа, конечно же, мне в этом помог. Отвел к начальнику 4-го цеха «желтого» товарищу Кругляку, и меня как аккуратную в делах и грамотную девочку приняли учетчиком. Бумажная работа, но было все равно интересно. Работа среди людей, много знакомых лиц, мам наших девочек. В цехе изготовляли запалы к гранатам РГД-33, начиняли их тротилом или тетрилом. И хотя готовой продукции я не касалась, через два месяца работы была желтой, как и все женщины цеха, от головы до пяток и кончиков пальцев, как не знаю кто, получила благодарность и приглашение работать вновь в следующее лето.
Довольная и гордая, в следующий год я почти повторила сценарий 1942-го и после лесозаготовок вновь решила идти на завод. Не желая быть больше «желтой расой» и тратить при 8-часовом рабочем дне более трех часов на дорогу (занята весь день), я, поразмыслив, пошла наниматься на филиал завода № 255, который был в 5–7 минутах ходьбы от дома.
Мне предложили чистую и ответственную работу на осмотре в ОТК, работа двусменная, неделя дневная – неделя ночная, смена по 12 часов, опять же рабочая карточка и рядом с домом; я с радостью согласилась. Придя в цех, потянувшись за старшими ребятами, которые уже по году там работали, я поняла, что завод – это не поле и не лесозаготовка, не речка и не художественная самодеятельность.
Это строжайшая дисциплина. Пропускная система, секретность.
Работа была посильная, понятная. ОТК – это важный отдел завода. Надо было осматривать металлические изделия на предмет их калибровки, на наличие (а скорее, на отсутствие) всяких погнутостей, трещин, зазубрин и заусениц. На зеленое сукно рамки насыпались медные (красные) детали капсулы диаметром с копейку. В дне капсулы уже был вставлен латунный пистон желтого цвета. И выявлять брак надо было не только зрительно, но и подушечками пальцев, на ощупь. Затем, после первичного осмотра, продукция шла на повторный, более строгий контроль, и, получив соответствующую начинку, отправлялась на основной завод, где и шла куда следует. В дело. На фронт.
Третий мой заход в заводской коллектив случился уже после окончания десятилетки. С отличием закончив школу, я направила документы в Москву аж в три вуза: МГУ, МГИМО и Московский юридический институт – где повезет и где предоставлялось общежитие, ибо жить было тогда негде. Долго не было ответа и вызова, аж до октября. И я, слоняясь от безделья, поехала погостить к знакомым в село Майоровка, где меня опять взяли на завод учетчиком готовой продукции, но не детонаторов и капсул, а декалитров спирта. Я уже как заправский спец-учетчик проработала там почти два месяца и, получив наконец вызов на учебу, уехала в Москву. За работу со мной щедро расплатилась дирекция завода канистрой спирта, а это по тем временам огромные были деньги. Мы продали с тетей Леной водку, что нам здорово пополнило семейный бюджет и помогло с экипировкой к отъезду на учебу в университет.
Я не помню, чтобы мне за время работы на заводе платили зарплату. На заводе нам вообще ничего не платили (я бы это знала и помнила), равно как и за работу в колхозах никаких трудодней не начислялось. Нас кормили на сельхозработах и на заводе – выдавали рабочую карточку (это по 800 г хлеба ежедневно, это было здорово!). И нигде ни разу не заводили трудовую книжку (их вообще кадры на руки не выдавали). Это бы я уже сохранила в памяти надолго. Да, мы, подростки, работали за еду. Теперь я понимаю почему.
Конечно, память сохранила многое из того, что пришлось пережить в военные годы.
Поскольку я была старшая из детей, то я и первая помощница в семье.
Мы с тетей Леной ходили каждое воскресенье на базар, чтобы что-то из вещей обменять на продукты. А поскольку лишнего на продажу не было, папа и мы вместе с ним занимались таким промыслом, как, например, варили мыло из каустической соды, касторки и еще чего-то; варили для дома, а излишки продавали, меняли. Делали тачки, бруски, гвоздики для починки обуви. Продавалось и менялось это все на одежду, валенки и еду.
Когда упал шкаф с посудой, мы лишились всех тарелок и чашек, и папа из сплава олова и алюминия сделал всем металлическую посуду, а мы ее выскребали до гладкости скребками, делали карбидные лампы, они горели ярче электрических, и можно было вечером и уроки сделать, и хоть всю ночь читать, ибо они не выключались вдруг, как электричество.
Бабушка моя была старенькая, родилась в 1861 году, почти ослепла на оба глаза, лекарства из аптеки не помогали. Она с утра наощупь чистила целое здоровенное ведро картошки на день – завтрак, обед, ужин. Она лучший рассказчик сказок. Кто чистил обувь, кто мыл и натирал кирпичом дощатый пол до желтизны. Печки топились почти целый день. Две комнаты были очень холодные. А когда случился пожар в соседнем доме, то нас уплотнили, переселив всех в две комнаты.
Зимой, как правило, замерзал водопровод – ходили за два квартала от дома на городскую колонку за водой с бидонами, ведрами, кто с чем. Вода отпускалась по талончикам, талоны на заводе, и по 5–10 копеек за ведро. Воду брали и для питья, и для бытовых нужд (стирка, мытье; в баню нас не водили – далеко и чтобы не простудиться).
У всех были свои обязанности, поручения, в том числе и ходить ежедневно в любую погоду за хлебом в заводской магазин, а это далековато, 4 км. Ходили младшие ребята, получали 3–4 буханки черного и белого (кукурузного). Два раза теряли хлебные карточки, это была катастрофа.
Заготавливали на зиму дрова, солили капусту (целая бочка, килограммов 200 на зиму). Ухаживали за меньшими детьми (родились в 41-м и 43-м годах). Ходили за детским питанием ежедневно. И многое, многое другое.
Папе в войну было 43 года. Он, как единственный кормилец семьи, был освобожден от призыва на фронт, была бронь. Но из всей мне хорошо знакомой родни было призвано и ушли добровольцами на фронт и в ополчение 12 человек (из Москвы, Ярославля, Смоленска). Не приняв мачеху, сразу ушел в военное училище и потом на фронт мой старший брат Володя, приписав себе два года. Он закончил войну в Берлине, сержантом. После войны закончил вуз и работал на авиационном заводе. Дядя Гавриил Красавцев, будучи корреспондентом последних известий Всесоюзного радио, ушел в ополчение в чине майора, был редактором дивизионной газеты, а его сын Женя в войну жил в нашей семье.
Все шестеро двоюродных братьев не вернулись, погибли... Дядя Вася, пекарь из Филипповской булочной, и его сын Саша тоже не пришли. Погибли на Западном, 1-м Украинском, Ленинградском фронтах.
С самых первых месяцев войны у меня была особая обязанность-поручение: вести переписку с фронтовиками и родственниками. На абонированный почтовый ящик мы получали всю корреспонденцию. Я вела переписку с 15 адресатами.
Еженедельно отправляла письма, рассказывала о жизни, наших делах, учебе, здоровье. Папа прочитывал письма, иногда добавлял что-то и подписывал.
Выполняла я и другую работу. Например, когда у папы заболевала подручная Катя, вернее, ее ребенок (взрослые и старшие дети в войну, по-моему, вообще не болели), то ей не давали замену. Папа брал с собой меня, и я подносила шланги, заполняла карбидом агрегат, выбирала необходимые газовые горелки (папа работал газосварщиком). В общем, я была на подхвате. И потом мы с папой вкусно обедали. Он сам варил суп-кулеш.
Жизнь моя с начала войны делилась как бы на две равные части – дом и школа. Школа и дом. Школа как родной дом, там друзья, интересные дела. Из дома в школу с радостью, и наоборот. Учителя знающие, добрые, порядочно-образцовые. Большинство учителей нас считали равными собеседниками. В восьмом классе многие учителя обращались к нам на «Вы», видимо, подчеркивая нашу самостоятельность и взросление.
Уже в девятом классе мальчиков стали призывать в армию. Помню перекличку: – Торгашин Валера! (у нас было 5 однофамильцев Торгашиных – 3 мальчика и
2 девочки). Молчание. Еще раз: – Торгашин Валера! Опять молчание. Тогда кто-то из ребят встал и сказал, что его вчера взяли в армию.
... Мне всегда разрешалось приглашать девочек домой на елку, на мой день рождения. Были песни, игры, состязания. Праздничный обед и даже пироги. Наш дом был всегда открыт для гостей.
Очень любили школьные вечера. В классе было два пианиста – Вовка Омельченко из Киева и Инна Куликова из Ленинграда. Самодеятельность была во всю ширь. Ставили пьесы: Грибоедова «Горе от ума», Шиллера «Разбойники», Чехова.
Два учебных года меня избирали председателем учкома школы и один раз секретарем комитета комсомола. Школа размещалась в трех деревянных зданиях. Часто во время занятий перемещались из одного здания в другое.
Детство закончилось с окончанием школы.
В октябре 1944-го стала студенткой юрфака МГУ. Проводили меня в Москву со своей подушкой, с белыми валенками и двумя килограммами топленого масла. Жила я поочередно по всем родственникам, кочевала со своим большим портфелем, где было все: и лекции, и еда (иногда), и белье с зубной щеткой. Была материальная помощь от профкома, карточки с «ДП» (дополнительным питанием) и стипендия 210 рублей. Из дома – ничего, там не было, а брат и тетки помогали как могли. Питание в столовой – чечевица, в основном, и подобное.
В предмайские дни 1945-го, получив с большим трудом пропуск (это было обязательное требование) для поездки на 5 дней в Нижний Ломов, с нехитрыми гостинцами поехала домой. Душа трепетала от радости предстоящей встречи. Соскучилась по всем и по всему и порадовалась, что они стали жить получше. Наши фронтовики отправляли нам посылки, и от продажи вещей и какой-то экономии они купили корову. Уже радовало то, что дети младшие сыты. А по возвращении в Москву
6 мая мы уже вдыхали предпобедный озон.
А 9-го мая пришла долгожданная Победа! Мы победили, выстояли, выжили!
Спасибо всем, кто нас растил, воспитывал и наставлял в войну. Победа! Необъяснимое чувство радости, благодарности и любви к фронтовикам и всему народу. Мы узнали о Победе часа в 2 ночи. Начались телефонные звонки. Никто, наверное, не спал в эту ночь. Сняли светомаскировку. Светло. Был теплый майский день. Праздничный.
С раннего утра праздничные толпы народу. Все на улице. Мы с моим будущим мужем Константином, демобилизованным по ранению еще весной 1944-го, и двумя его друзьями по Ленинградскому фронту с раннего утра до поздней ночи были в центре на Манеже (юрфак тогда был на углу Моховой и Герцена), Красной площади, Москворецком мосту. Многотысячная толпа празднично одетых москвичей, постоянно увеличиваясь, перемещалась по центру, ликуя и радуясь свалившемуся счастью.
Мы готовились к физкультурному параду в честь Победы, который состоялся 24 июня 1945 года, тренируясь на Болотной площади больше месяца.
Осенью 1945-го года я вышла замуж за бывшего фронтовика Константина.
Он тогда учился в Институте связи и работал начальником радиоузла Малого театра. Наша 3-я группа с курса пересмотрела по контрамаркам весь репертуар Малого театра (бесплатно). Константин был инвалид войны, и в 45 лет скончался от полученных на фронте ранений.
По окончании университета в 1949 году меня приняли в Академию общественных наук при ЦК КПСС ответственным секретарем и зав. кабинетом кафедры теории государства и права и международного права, где я проработала до 1956 года вплоть до ликвидации правовых кафедр.
После этого почти 16 лет работала в Обществе «Знание» РСФСР зав. секретариатом правления, а затем старшим референтом секции права вплоть до 1973 года.
С января 1973 года 15 лет работала старшим консультантом отдела правовой пропаганды Министерства юстиции СССР. Дети и внуки юристы. Награждена медалями «За трудовое отличие», «В честь 100-летия рождения В.И. Ленина», «Ветеран труда».