ВЕТЕРАНЫ ЮСТИЦИИ. 
О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ

Лев Вячеславович Белоусов, участник Великой Отечественной войны, начальник Управления организационно-правового обеспечения деятельности судов и исправительных производств Минюста России до 1996 г.

За участие в Великой Отечественной войне награжден орденом Отечественной войны I степени, медалями «За отвагу», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941– 945 гг.», «За взятие Будапешта», «За освобождение Белграда» и другими медалями.

Действительный государственный советник юстиции 2 класса. Заслуженный юрист РСФСР. Почетный работник юстиции России.

За трудовые заслуги награжден Знаком Почета, медалями Анатолия Кони, «В память 200-летия Минюста России», «За усердие» I и II степени, другими медалями. «За усердие», «В память 200-летия Минюста России».

Лев Вячеславович, как началась для Вас война?

Мальчишкой четырнадцати лет, окончив седьмой класс в городе Ногинске Московской области, я поехал на каникулы в город Балашов Саратовской области, откуда я родом, к моей тетке и двоюродным братьям. В то время мы были мальчишками. Утром 22 июня по радио мы услышали, что началась война. Я побежал к другим родственникам, жившим неподалеку, и разбудил их.

Первые впечатления? Финская война уже немножко смутила нас – победа приходила не очень быстро. И тогда первые мысли были: «Ах, они такие-сякие! Наша страна разобьет их!». А отцы и матери наши, пережившие первую империалистическую и гражданскую войну, сразу загрустили и сказали, что война будет тяжелой. Так и получилось. По мере наступления немцев мысль о том, что мы победим быстро, улетучилась.

Осенью, когда немцы были под Москвой, я учился в городе Балашове в восьмом классе, и тут первая победа – разгром немцев под Москвой. Радио было еле слышно, но все-таки торжественные слова нашего диктора о том, что немцев погнали под Москвой, мы услышали.

Мой отец ушел добровольцем в московское ополчение. После контузии он приехал за мной в Балашов и забрал в Ногинск. Его уже мобилизовали, и он ушел на фронт. Мать тогда была в Саратове, а я остался один в Ногинске.

Об учебе думать не приходилось, поскольку на карточку служащего без какой-либо помощи прожить было трудно. И тогда я поступил в городе Электростали в пятое ремесленное училище. Слесарному делу учили на базе Новокраматорского завода тяжелого машиностроения, сейчас это Электростальский завод. Мы пользовались станками и верстаками рабочих. Нас включили в рабочую смену. Рабочие работали по 12 часов, а учащиеся по 8. Поскольку были пересменки, мы учились и днем, и вечером, и ночью. Выпустили меня слесарем пятого разряда, но я мало что знал, так как выпуск был ускоренный. Потом меня перевели в сорок первое ремесленное училище помощником мастера на военном заводе в том же городе Электростали. Позже я был инструментальщиком.

 

Лев Вячеславович, в Вашей книге «Очерки воспоминаний» Вы говорите о чувстве голода, которое испытывали, будучи подростком в 1941–1942 годах, ведь оно сейчас не знакомо молодому поколению. Расскажите, пожалуйста, об этом.

Не дай Бог молодому поколению испытать это чувство. В Поволжье наступил голод. Я испытал его в Балашове в 1932 году. Позже, в 1936 году, ввели карточную систему, и с продовольствием стало получше. А когда отменили карточки, все стало довольно серьезно и сложно. Война как-то быстро подытожила все наши запасы, и мы хотели есть. На карточку служащего, которую давали ученикам, не проживешь, поэтому я бросил учебу в восьмом классе и ушел в ремесленное училище. Там хоть кормили. Я не помню точно, сколько нам хлеба давалось – 400 или 600 грамм, но все равно мы были постоянно голодными. Даже когда я работал на военном заводе в 1941 году, где кормили получше, чувство голода не проходило, все время хотелось есть. Будучи пятнадцатилетними мальчишками, мы думали не о первой влюбленности, о девчонках, а о работе, поскольку лозунгу «Все для фронта, все для победы!» следовали все. Но первые мысли были все же о еде.

В ноябре 1943 года призывали на фронт, но у нас была отсрочка от призыва в армию.

Было два вида освобождения лиц, подлежащих призыву в Красную Армию. Это – бронь, которая давалась незаменимым людям, рабочим, без которых производство бы встало, и отсрочка от призыва в Красную Армию. Она давалась на шесть месяцев. У меня была отсрочка, потому что я работал в ремесленном училище на военном заводе помощником мастера. Мне тогда было 16 лет.

Потом мастера взяли на фронт, и одно время я был мастером. Но не очень-то у меня получалось это «мастерство», сами понимаете, я был мальчишкой. В феврале 1944 года я сам пришел в военкомат, и мне вручили повестку. Я удивился, когда офицер в военкомате спросил, на каких музыкальных инструментах я умею играть. Я сказал, что ни на чем не играю и у меня нет музыкального слуха. О том, что мы будем радиоразведчиками, я узнал, когда 3-го февраля меня забрали в армию, в 25-й запасной радиополк в город Горький.

Между прочим, в запасном полку мы тоже хотели есть. Хотя нас вроде и кормили три раза в день, но – курсантская норма. Кто учился со мной и в таких запасных полках был, знает, что такое курсантская норма. Я написал матери письмо: «Мать, продай мои брюки, костюм и пришли мне что-нибудь поесть». Но так как все это невозможно было продать, то мать сдала кровь, купила американской свиной тушенки и отправила мне посылку с одной девушкой, сестрой моего сослуживца в Горький.

Так как мы были еще мальчишками, к военной службе и дисциплине привыкали с трудом. И вот мое первое нарушение. Командир роты отбыл за пределы части, увольнительную дать некому, а тут приехала с посылкой девушка, с которой мне надо было увидеться. В это время были стрельбы, и я решил уйти в самовольную отлучку. Ребята пропустили меня из части, и я встретился с этой девушкой. Но тут хватились – надо чистить оружие. «У кого масленка? – У Белоусова. – Где Белоусов? – Белоусова нет». А я ребятам сказал, где нахожусь. Они передали мне, что надо срочно возвращаться. Я возвратился. Тут-то меня и посадили на гауптвахту, «губу». Но «губу» охраняли тоже наши ребята, они и отпустили меня вечером, а это – большое нарушение. Несколько часов я пробыл с этой девушкой, сестрой моего сослуживца Подымова. Не знаю, какие у нее были мысли, но у меня была одна мысль – «поесть бы», к тому же у меня болели зубы и тем более надо было возвращаться на гауптвахту, поскольку подводить товарищей было неудобно. Меня опять «под замок» посадили. А утром выпустили, поскольку морзянке учили восемь часов в день и радиоразведке нужны были кадры.

И вот через шесть месяцев, в феврале – выпуск.

 

Как Вы попали на фронт?

В августе 1944 года в Кубинке, под Москвой, сформировался наш девяносто седьмой радиодивизион специального назначения Первой радиобригады Ставки Верховного Главного командования. Вот такие у нас были длинные названия, которые иногда приводили в трепет незнающих людей, и к нам относились как-то с уважением.

После погрузки техники и личного состава в вагоны, мы почти месяц ехали на фронт. Ясско-Кишиневская группировка была разбита, и после этого мы переехали на территорию Румынии. Здесь выгрузились и начали работать по разведке. Но первая задача была – вражеская авиация. По специальной подготовке нас учили тактике построения немецкой авиации. Как сейчас помню, мы следили за 4-м военно-воздушным флотом под командованием генерал-фельдмаршала Рихтгофена. Но потом, с продвижением наших войск вперед, мы следили и за авиацией, и за танками, и за всем, что стояло перед нами.

В наших руках были радиостанции. Мы были слухачи. Кроме того, были еще подразделения пеленгаторов. Чтобы хорошо запеленговать и узнать, где находится вражеская радиостанция, нужно два пеленга: с одной и с другой стороны, под углом в 90 градусов – тогда абсолютно точно будет точка. Поэтому радиопункты от нашего дивизиона были расположены как можно дальше. Все это называлось «гони-база». Когда мы слышали позывные, то, настроившись на волну, принимали радиограмму и уже могли, услышав авиацию противника, сразу же передать команды на пеленгаторы. Те настраивались, пеленговали и узнавали, где находится передающая радиостанция. А если радиостанция находилась на вражеском самолете, то пеленг брали в наши штабы и смотрели, куда летят самолеты. И это было очень актуально, поскольку, чем раньше мы найдем их в эфире (а давалось всего один-полтора метра на коротких волнах, на них в основном и работали немцы), тем быстрее запеленгуем и собьем. Немцы очень отличались дисциплинированностью и поэтому, поднявшись в воздух, зря в эфир не выходили. Только проверка: «как слышишь?», «как помехи?» – и всё. И в этот короткий период нужно было их найти и запеленговать. Если мы успевали это сделать раньше, то немецкие самолеты не долетали до линии фронта: поднимались наши «ястребки», сбивали или отгоняли их. А если мы не нашли в эфире эти позывные, то немцы бомбили наши передовые части, ближайшие фронтовые тылы, скопления наших войск, технику, железные дороги. Поэтому от того, как мы прослушиваем эфир, значило очень многое.

Наш дивизион образовался из старослужащих «монгольского» дивизиона («монгольского» – потому что они, находясь в Монголии и используя катакану, следили за японцами) и из девушек предыдущего выпуска нашего радиополка, которые уже год до нас следили за противником. Мы у них были дублерами, а потом, по мере получения навыков от них, мы работали самостоятельно. На аппарат положено четыре человека, по шесть часов. Но был недокомплект, поэтому на радиостанцию отправлялось два человека, через шесть по шесть, это двенадцать часов в сутки, кроме того, наряды, охрана, хроническое недосыпание и прочее. Но не дай Бог заснуть за аппаратом – тебя разбудят, если проглядел – в штрафную роту, поэтому серьезно к этому делу относились.

Если немножко вернуться к запасному радиополку, то мы очень рвались на фронт. Наверное, с молоком матери вся советская действительность воспитывала из нас патриотов. А тем более, мы – радиоразведчики, знали, что дорого стоим государству. Если командира взвода учили два месяца, то радиоразведчиков – шесть месяцев, и мы знали, что будем не в окопах, а на самой передовой, в пределах хорошей слышимости радиостанций противника. И действительно, так все и получалось. Мы переезжали с движением наших войск: Румыния, Венгрия. Там мы и задержались.

 

Вы оказались около озера Балатон в Венгрии, где были страшные бои с танковыми дивизиями СС. Расскажите, пожалуйста, об этом.

Да, мы считаем, что в разгроме немцев под Балатоном есть и наша скромная заслуга. Примерно за две недели командование нашей 1-й дивизионной радиобригады доложило в ставку главного комбата о том, что что-то готовится в районе озера Балатон. Нашему дивизиону удалось обнаружить радиомолчание противника: исчезли радиостанции, которые активно между собой связывались, а это признак того, что что-то готовится. Наши войска были в оцеплении в населенном пункте Компольт. Мы выставили посты, так как боялись, что танковый удар дойдет до нас. Двое суток мы не знали, что делать: отступать, отходить или оставаться. Но, в итоге, нашими войсками были разбиты немецко-фашистские танковые армии под Балатоном. Потом нас наградили медалями за взятие Будапешта, за освобождение Белграда.

Мы очень много помогли нашим войскам в этом направлении. Были и другие населенные пункты, другие страны.

А как Вы встретили День Победы?

В мае 1945 года наша дивизия находилась в деревне Мадьярский Бель, это в Чехословакии. О том, что подписана капитуляция и война окончилась, мы узнали 8 мая через радиостанции, прослушав наших союзников. И ликование было такое большое, что мы расстреляли весь свой боезапас. Услышав грохот, прискакали зенитчики, находившиеся неподалеку, и спрашивают: «Что такое? Нападение?» – подумали, что на нас напали власовцы. Но когда узнали о Победе, решили так же отпраздновать: расстреляли весь свой боезапас. Командиру части тогда здорово попало за то, что он сократил примерно на одну треть количество радиостанций, дав нам немножко отдохнуть. Но слежение за противником все еще продолжалось.

 

Лев Вячеславович, Вы встречаетесь с ветеранами, коллегами по военным действиям?

Да. До распада Советского Союза мы встречались ежегодно, приезжали со всех уголков Советского Союза. У меня есть фотографии: вот наша бригада встречалась на базе войсковых частей электронной разведки, которую они нам наследовали. Сейчас меньше встречаемся: проезд дорогой. Но все-таки в юбилейные годы бригада встречалась. Третье воскресенье августа мы считаем днем рождения нашего дивизиона и встречаемся у памятника Пушкину с двенадцати до часу дня. У нас есть фотографии, на которых одна семья с детьми фотографировалась с ветеранами и потом через год они принесли фотографии, мы договорились с ними, что мы будем фотографироваться, пока их дочь не выйдет замуж, а дочери года три.

 

Лев Вячеславович, как начиналась Ваша трудовая деятельность?

После окончания войны, еще долгие годы, до апреля 1951 года, я продолжал служить срочную службу в нашей армии. Когда сегодня говорят, что трудно служить два-три года, мне и моему поколению приходят на память наши годы, когда мы служили семь лет срочной службы. Родина требовала – и мы служили. В конце апреля 1951 года я демобилизовался из Советской Армии старшиной, инвалидом второй группы, с образованием семь классов. Прихожу домой. Дома – отец, инвалид Отечественной войны первой группы, и неработающая мать. Ну... сложное положение. На семейном совете было принято решение – продолжить мою учебу.

И вот в 25 лет я сел за парту в школе рабочей молодежи № 1 в городе Ногинске. Окончил 10 классов с золотой медалью и передо мной встала проблема: а куда идти учиться дальше? Сложности нашей послевоенной жизни и некоторые личные причины побудили меня к решению поступать на юридический факультет МГУ. Поскольку я был золотой медалист и фронтовик, то меня приняли без экзаменов. Со второго семестра я стал получать повышенную стипендию, со второго курса – именную стипендию Курского, с третьего курса – Сталинскую стипендию и так до окончания учебы. В то время на стипендию и пенсию трудно было прожить, поэтому все студенты, наверное, как и сейчас, подрабатывали. Я же, по состоянию здоровья, подрабатывать не мог и поэтому, если уж я решил учиться, то обязательно отлично. А я очень хотел учиться. И когда я обучался на пятом курсе, еще до сдачи государственных экзаменов, меня пригласили в Московский областной суд. Председатель Московского областного суда Коротков предложил мне избираться народным судьей четвертого участка Московской области. Я дал согласие, и в марте был избран народным судьей города Реутова. В институте сдал государственные экзамены и получил красный диплом. А когда участковые системы ликвидировали, работал в должности народного судьи Балашихинского районного суда. Через четыре года мне предложили работу в Московском областном суде, и я согласился. На тот момент председателем суда была Макарова. Сейчас я часто вижу ее сына по телевидению, он депутат Государственной Думы, известный адвокат.

В Московском областном суде я проработал около двух лет. Однажды меня вызвала заместитель Председателя Верховного Суда России Нина Юрьевна Сергеева и предложила пост заместителя председателя Специального суда. Я согласился и проработал в этой должности до 1971 года. В 1971 году я был избран в Верховный Суд Российской Федерации. А весной 1975 года мне предложили возглавить специальную систему судов, действующих на особо режимных объектах. Я дал согласие и в мае вступил в должность начальника второго отдела, а потом – Второго управления Министерства юстиции СССР.

На работу меня сначала приглашал Осетров, потом Теребилов, Министр юстиции СССР. Проработав в Министерстве юстиции Российской Федерации, я вырос в течение полутора лет от главного специалиста до начальника Управления общих судов и исполнительных производств.

 

Лев Вячеславович, расскажите, пожалуйста, поподробнее о специальных судах. Что это такое?

За точность не ручаюсь, но, по-моему, на второй день после взрыва атомной бомбы в Хиросиме по инициативе Сталина было создано специальное подразделение, перед которым была поставлена задача – создать нашу советскую атомную бомбу и вообще развивать атомную промышленность. В тех местах, которые были избраны для развития этой новой для нас отрасли, сначала трудились заключенные. Они создавали города, и в них действовали лагерные суды. Позже стали приезжать вольнонаемные – инженерно-технический состав. Но было недопустимо, если лагерный суд осудит, например, за хулиганство сына какого-нибудь ученого. И государство, желая сохранить свои секреты, не хотело создавать общие суды. И тогда на этих особо режимных объектах, в первую очередь, Средмаша, были созданы специальные суды. В 1947 году было создано, по-моему, семь судов.

Потом эта система разрослась, и существовало два вида специальных судов. Одни создавались в закрытых городах, где рассматривали все категории дел в отношении всех проживающих, другие, производственные суды, действовали на особо режимных объектах в Москве и других городах. Их было четыре. Эта система крепла и развивалась. Суды назывались по-разному: «Специальные суды», «Суд № такой-то», «Суд почтовый ящик». Потом, после «брежневской» Конституции, проходили постоянные сессии областных и соответствующих им судов. Отличительная особенность этих судов в том, что они были первой инстанцией. Второй инстанцией были верховные суды России и верховные суды союзных республик Советского Союза. И вот так эта система существовала, оберегая государственные и военные секреты нашей страны. Но после распада Советского Союза эти суды были признаны неконституционными.

Когда система специальных судов закончила свою работу, прокуратура осталась на более длительный период. А адвокатура, Межреспубликанская коллегия адвокатов, которую создавали Теребилов, Белоусов и Клен, председатель коллегии, и сейчас действует. По-моему, осталось Восьмое управление в Министерстве внутренних дел, и по-прежнему на особо режимных объектах действуют эти подразделения милиции/ полиции. Безусловно, у этих судов были большие заслуги. Помимо качественного осуществления правосудия, мы хранили государственную и военную тайну – и то, и другое делалось успешно. У меня есть Благодарственное письмо ко всем работникам специальных судов – судьям и техническому аппарату, подписанное заместителем Министра Черемных. В письме отмечались их проявленные заслуги, добросовестная работа и выражалась надежда на то, что и в дальнейшем они будут так же верно служить нашему государству. Я до сих пор поддерживаю связь с бывшими судьями специальной системы, которые впоследствии стали членами Верховного Суда Российской Федерации. Это Маслов, Макаровский из Совета судей нашей системы, еще мой заместитель, он и сейчас работает в Верховном Суде Российской Федерации. В общих судах, в Московском городском суде и по сей день трудятся бывшие работники специальных судов. Так что эта система имела положительное значение. Но сейчас военную и государственную тайну охраняют общие суды на уровне областных и им соответствующих судов.

 

Лев Вячеславович, «уход» судов из Министерства юстиции в «самостоятельное плаванье» – это благо или все-таки ошибка?

Может, мое мнение будет не очень объективное, но этот уход отнюдь не благо. Никто не удосужится посмотреть бюджет – сколько стоит сейчас обеспечение деятельности судов. Ведь специально создана система, на которую, я боюсь ошибиться, наверное, тратится столько же, сколько и на суды.

 

Вы имеете в виду Судебный департамент? Раньше это была часть Минюста, которая находилась в Вашем управлении…

Да. Если раньше, в Управлении общих судов и исполнительных производств, которое я возглавлял, было до пятидесяти человек, не больше, то сейчас разрослась система. И возьмите другое... Так случилось, что я последние девять лет работал в Высшем Арбитражном Суде заместителем руководителя секретариата Председателя Высшего Арбитражного Суда. Правда, арбитражные суды – более миниатюрная система, где нет никакого специального подразделения, которое обслуживается – и это прекрасно. Снабжение и всяческие научные работы прекрасно осуществляются теми судами, которые есть. Поэтому я не назвал бы благом этот шаг, то есть выделение Судебного департамента в специальную единицу – для бюджета это большие расходы. Я слежу за печатью, правда, особой критики пока не наблюдается, но мне кажется, что со временем эта система себя изживет и будет что-то новое.

 

Сейчас существует огромная Служба судебных приставов, в которой работает почти сто тысяч человек. Как Вы относитесь к ее самостоятельному существованию?

И опять не могу быть объективным, поскольку я руководил в Минюсте России группой по написанию первого Закона об исполнительном производстве. Мы ездили за рубеж, изучали опыт. Это абсолютно необходимый шаг  – создание системы исполнения решений судов. Дошло до того, что у нас же ведь последние годы процент исполнений был между двадцатью и тридцатью процентами, не больше. А насколько она разрослась сейчас, если судить по печати! И потом я – почетный ветеран Службы судебных приставов, пишу статьи на эту тему, выступаю с лекциями об исполнительном производстве, очень близко с ними связан и знаю их работу. Мне думается, что без этой службы нам не обойтись. Сейчас в науке раздаются голоса, что надо сделать Службу судебных приставов негосударственной. Есть международные организации, которые агитируют за создание негосударственной Службы судебных приставов. Но это, мне кажется, еще рано, нам нужно еще научиться своевременно и качественно исполнять законы. Да и со сменой формации нам надо еще подождать. Возможно, когда-нибудь часть службы будет государственная, а часть – негосударственная. Здесь есть как плюсы, так и минусы, это, наверное, тема отдельного разговора. Во всяком случае, эта служба нужная и действенная, она способствует исполнению судебных решений. Ведь вы понимаете, если не будет исполнения судебных решений, зачем нам тогда вообще вся эта судебная система, если решения судов не будут исполняться?

 

Есть суды общей юрисдикции, есть военные суды, арбитражные, есть Конституционный суд. По Вашему мнению, следует ли все это судейское сообщество объединить в какую-то единую корпорацию?

Боюсь, что опять будет мое предвзятое мнение. Я не очень поддерживаю инициативы Верховного Суда Российской Федерации, которые направлены на то, чтобы создать еще и суды для малолетних преступников, и трудовые суды, и прочее, прочее, прочее. Такое дробление, которое существует, например, в Германии, нам еще рано вводить, так сказать, извините, не до жиру. Но мне думается, что специализация все-таки нужна. У нас сейчас мировые судьи рассматривают значительно больше дел, почти все категории. И это неправильно. Специализация нужна, но в разумных пределах.

 

Скажите, пожалуйста, Лев Вячеславович, наблюдая сейчас за развитием Министерства юстиции как опытный юрист, все ли Вас устраивает? Может быть, есть какие-то пожелания руководству, молодежи?

Боюсь, что я не компетентен  – отстаю уже. Понимаете, в Министерстве юстиции у меня все было неразрывно связано с судами, и я не представляю себе Министерство юстиции, которое занимается чем-то очень важным, но совершенно иным, оторванным от судов. Мне кажется это несколько противоестественно. Но это мое частное мнение. Наверное, будущее покажет, как следует развиваться системе. Мне бы хотелось сказать, что после окончания войны я прослужил большой срок  – до семидесяти девяти лет, и это ведь было не только ради хлеба насущного, это было и за идею правосудия в нашей стране. За то, чтобы наше государство было сильным, мощным.

Я и мои товарищи, мы отдали все для того, чтобы эта идея воплотилась в жизнь. И мне хочется сказать молодым юристам, молодым работникам судов, молодым работникам юстиции, что прежде всего необходимо любить свою Родину, быть ее патриотом и заботиться о ней. Государство – это мы с вами. И без него никто не может просуществовать. И если наше государство не будет сильным – нас сотрут в порошок и от нас ничего не останется. А оно будет сильным только тогда, когда мы все будем отдавать все свои силы на благо нашей Родины.

Позвольте пожелать Вам всего доброго, и до скорых встреч.