ВЕТЕРАНЫ ЮСТИЦИИ. 
О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ

Алексей Владимирович Москалев, участник Великой Отечественной войны, старший консультант, и.о. начальника отдела по обучению и воспитанию судей и работников юстиции Управления кадров Минюста СССР до 1992 г.

 

А. В. Москалев родился 23 октября 1926 г. В Советской Армии с 1942 г. Участвовал в боевых действиях в составе 8-й армии 1-го Белорусского фронта. С ноября 1943 г. по июль 1945 г. был пулеметчиком, автоматчиком, разведчиком, зам. командира взвода армейских курсов младших лейтенантов. Ранен в 1944 г.

За участие в Великой Отечественной войне награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны I степени, «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» и 30 медалями, в т.ч. «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Окончил в 1957 г. юридический факультет Военно-политической академии им. В. И. Ленина.

Генерал-майор юстиции в отставке. Заслуженный юрист Российской Федерации. Почетный работник юстиции России.

За трудовые заслуги награжден медалями Анатолия Кони, «В память 200-летия Минюста России», «За усердие» II степени и другими.

 

 

Первый вопрос к Вам, Алексей Владимирович – Ваши детские воспоминания, где и когда Вы родились, кто были Ваши родители?

Родился я 23 октября 26-го года в славном городе Шуе Ивановской области. Родители были служащие. Отец – юрист, мама работала в школе: бухгалтер, счетовод, делопроизводитель  – все в одном лице. В семье был я единственным ребенком. Была сестренка, но она умерла.

22 июня 41-го года я прибежал босиком с речки Кеза, на берегах которой стоит город Шуя. Там я купался с мальчишками, моими уличными друзьями. Мама меня накормила обедом, гороховый суп был простой, с постным маслом. И тут наша «тарелка» вдруг заговорила. Тарелка – это мы так радиоприемник, репродуктор в углу комнаты называли. Вячеслав Михайлович Молотов объявил, что сегодня в четыре часа утра Германия нарушила договор о ненападении и немецкие войска напали на Советский Союз. Вот так. В это время вошел к нам в квартиру сосед, Иван Иванович Киселев, бывший революционный моряк с Балтики, и сказал: «Мало кто останется в живых в этой войне». А я, еще мальчишка четырнадцатилетний, говорю: «Да что ты, дядя Ваня, нам Родину в не первый раз защищать. Защитим!» А он возразил: «Ты мал больно еще, чтобы об этом думать, да и говорить». Вот так началась война.

Скоро моего папу призвали в армию. Он был поручиком еще российской армии, в Астраханском полку был командиром пулеметной команды. Человек военный, уже в советское время окончил Алексеевское пехотное училище. Его быстро призвали в армию, присвоили звание «капитан», но поскольку он 1896-го года рождения был, на фронт не послали по возрасту. И прослужил он в Иванове всю войну. А я осенью пошел в 8-й класс. Учились мы в третью смену. У нас, школьников, паек весь был  – четыреста грамм хлеба. Мама шестьсот грамм как служащая получала. Так мы и жили. Электричества не было, была лампадка масляная, фитилечек. Вот при таком свете я учился, в третью смену, в 8-м и 9-м классах. Чтобы зимой в доме было тепло, надо было далеко-далеко в лес ходить, дрова пилить, валить, везти. Мы с мамой это все и привозили. Выдержали, ничего.

А когда наступил январь 43-го года, в армию призвали моего двоюродного братишку, Борьку. Он 25-го года рождения был. Я тогда подумал: «Как же так, вот Борьку призвали, а я-то что?» И побежал в райком комсомола с просьбой – «примите меня в комсомол». И меня приняли в комсомол и зачислили в шуйский истребительный батальон.

 

В 16 лет? Разве это возможно было, в 16 лет?

Да, это в то время было возможно. Выдали нам бельгийские винтовки. Русские, мосинские, были на фронте. И мы с этими бельгийскими винтовками охраняли ночами наиболее важные объекты в Шуе и даже участвовали в изоляции бежавших с фронта дезертиров. Форму мы не носили, форма была наша обычная, мальчишеская, но службу несли исправно, порой недосыпали, и стреляли мы метко. Лучше, чем дезертиры, бежавшие с фронта. А когда мне исполнилось 17 лет, это было 23 октября 43-го года, я получил повестку  – явиться в военкомат. И я пришел туда, как положено: кружка, ложка, котелок с собой. Все мы патриотически были настроены и готовы были защищать, если потребуется, родную Шую. Где-то рядом падали бомбы, но до Шуи немцы не дошли.

Прибыл я в военкомат, посадили нас в «пульманы», 18 лошадей, 40 человек, до сих пор вспоминаю. Нары двойные, слева и справа. Ну, если для людей, то десять человек вниз, десять человек вверх. И с другой стороны так же. Так сорок человек и выходило. Мама моя помахала мне рукой. До сих пор думаю, как же она переживала! Я единственный сын у нее, и уезжаю на фронт.

Привезли нас в город Канаш Чувашской АССР. Поскольку я все-таки имел девять классов образования, меня определили в 475-й учебный батальон, готовивший сержантов для Сталинградской армии, к генералу Чуйкову, герою Сталинградской битвы. И к 23 февраля 44-го года мне как самому лучшему курсанту этого батальона было присвоено высокое звание – ефрейтор. В переводе это «отличный солдат». Так одну лычку я уже прицепил себе. А к июню весь состав курсантов был выпущен для фронта, и всем было присвоено тоже звание «ефрейтор», никто сержантом почему-то не стал. И поехали мы в эшелоне на фронт. Приехали мы в город Сарны, это Западная Украина, там спешились и пешком шли в свои полки.

Я попал в 100-й гвардейский полк 35-й гвардейской дивизии. Как раз об участии в боях этой дивизии есть книга товарища Афанасьева, моего однокашника, однополчанина  – «От Волги до Шпрее». И пошли мы пешком. Где-то 500 километров мы шли, до самой Вислы. Полк был в 3-м эшелоне, в бой не вступал. Нас бомбили, стреляли с «Юнкерсов», с истребителей, но потери были незначительные для того времени. К 1 августа мы вышли на берег Вислы. Было приказано замаскироваться в ельнике, густом от «рам». «Рамы» – это разведчики были немецкие, такие самолеты с двумя фюзеляжами. И прикрылись мы этой самой хвоей, и немцы нас не заметили. А потом поступила команда: в четыре часа утра наша рота, являясь передовым разведотрядом с приданным пулеметно-минометным взводом, должна броситься в Вислу и, 800 метров преодолев, захватить плацдарм. А плацдарм этот – Магнушевский плацдарм, с которого началась потом вся Висло-Одерская операция. Это был плацдарм для всей 8-й гвардейской армии генерала Чуйкова.

Я говорю кадровику, старый кадровик был, старший сержант Миронов: «Товарищ старший сержант, на чем плыть-то 800 метров?» Он мне так: «Москалев, у тебя винтовка есть, вот ты левой рукой держись за цевье, сам сядь на приклад, а правой рукой отгребай, чтобы в четыре часа переплыть Вислу». «Есть, товарищ старший сержант». А сам думаю – «да как же?» Действительно, плотов нет никаких, бревен нет, чтобы хоть за бревно зацепиться и выполнить приказ начальника. И вдруг появились на лесной дорожке «амфибии». Вообще-то это дрянная машина была американская, по ленд-лизу нам доставлена. Но и то хорошо в то время: какая-то, хоть мизерная, но помощь была, кроме свиной тушенки. Сели мы по шесть человек на каждую машину. А оказывается, что наш крутой высокий берег за ночь саперы срыли, чтоб можно было съехать. Но не дорыли. И мы, как с трамплина, плюхнулись в Вислу. Водитель включил сзади моторчик с винтом и мы понеслись, понеслись по этой водной глади.

Но в тишине утренней недолго это продолжалось. Рассеялся туман, и по всем нашим лодкам-амфибиям был открыт ужасный огонь. Пулемет крупнокалиберный бил, и из пушки били по этим лодкам. Накрыла пулеметная очередь и нашу лодку. Водитель был убит, еще кто-то был убит. Я собрал свой подсумок с двумя магазинами для пулемета, автомат, винтовку. Перевалился через борт, окунулся с головой, ударился о дно, выскочил, хапнул воздуха и снова на дно пошел. И так меня несло. И дело случая или судьба моя  – меня вынесло на песчаную косу, по которой я пробрался на свой берег.

Смотрю – в кустах-то ребята уже лежат, солдаты наши. Минометный огонь велся по ним, разрывы были ужасные. И я вместе с ними залег. Тут подбежал командир полка, майор Военков, Герой Советского Союза, его останки на Зееловских высотах похоронены, и говорит: «По шесть человек – на новые „амфибии“!». И мы все выскочили, и я снова на «амфибию», и лодка понеслась. Еще не доехали до берега – двух человек убило, нас четверо осталось. И около берега водитель резко развернул машину – «прыгай!» Я выпрыгнул, по грудь. Выбрался, пробрался через кусты. Нас четверо оказалось, самые первые. Смотрю – так это же остров, а не берег, и там еще протока метров в 20–30. И течение очень быстрое. Там особенно, в этих протоках, несло. И меня понесло. Понесло на правый фланг как раз к пулемету, который и бил в нас. Пару гранат я швырнул туда. Пулемет заглох. Меня спрашивают: «Дак убил там или нет?» Я говорю: «А я не знаю». Самый главный факт, что пулемет заглох и больше не стрелял. А убило или там спаниковали немцы и рванули оттуда  – я не знаю.

Когда я вышел на берег, смотрю  – уже наши солдатики лежат, некоторые раненые, им перевязку делают. Командиры говорят: «Вперед, вперед, вперед! Деревню надо занимать». И мы бросились вперед. Прошли эту деревню с боями, немцы отступали. Мы здорово стреляли, и напор был очень сильный у нашего 100-го гвардейского полка и в частности нашей 4-й роты 2-го батальона. Ну, отогнали немцев. К вечеру где-то нас в поле картофельном остановили. Помню только, ночь когда настала, то с фольварка слышна была немецкая речь. К утру немецкая речь прекратилась, куда-то они отошли. Ну а нас, конечно, подняли утречком, и  – «вперед, рота!».

И мы пошли, но немножко в другом направлении. Оказалось, что это направление маленького города – Магнушева, на той стороне Вислы он находится. Началась стрельба, атака на этот город. Но немцы там сильно укрепили свои позиции, бил снайпер, самоходные орудия били в нас, минометы, и рота залегла. Залегла на поле, где-то метров 600 от окраины этого города. Почему именно там? Потому что снайпер хороший выстрел на 600 метров не сделает. А снайпер бил. И до тех пор мы лежали на этом поле и ждали, пока старший лейтенант Котляр Иван Федорович не скомандовал: «Рота, встать! В атаку, вперед!» Перед этим, лежа в ячейке, я пытался эту ячейку углубить. И только я первый копок сделал, как лопата выпала у меня из рук и пуля чиркнула по каске. Я понял, что это снайпер бьет, и притворился мертвым. Потом я узнал, что рядом со мной 13 солдат, моих товарищей, были убиты в голову этим снайпером. И когда командир роты выполз из кустов посмотреть, а где же рота находится, ему точно в переносицу попала пуля снайпера. Посмертно он стал Героем Советского Союза, Котляр Иван Федорович. Замечательный был командир.

Ну, пошли в атаку, косят вовсю нас, но мы идем, выполняем приказ. Остатки нашего полка все-таки захватили этот Магнушев, и наступил конец этого дня. Мы мокрые уже вторые сутки, в реке-то вымокли. Решили обогреться, растопили печку в польском домике. Я решил свои документы там высушить. Комсомольский билет и красноармейскую книжку положил я на печку сушиться, и они у меня загорелись. И мне потом очень жалко было сдавать их, обгоревших, когда меня принимали в партию. Мне так хотелось комсомольский билет на память оставить, но пришлось сдать, когда меня приняли кандидатом в партию нашу большевистскую. Ну, война продолжалась, немцы нас били, мы их били, но немцы бежали, хотя против нас была отборная часть, танковая дивизия Геринга брошена, войска СС, моряки брошены. Но мы все-таки их побили духом своим русским. Вот ведь как было-то.

Однажды меня вызывают к начальству: «Бегом к командиру батальона» – «А зачем?» – «Там скажут». Я прибегаю к командиру батальона по траншее, мне говорят: «Ты будешь при мне разведчиком нашего отделения. Всех повыбило, формируем новое». Несколько деньков я пробыл в этом отделении, и вдруг меня и еще четыре человека из этого отделения отбирают на пополнение полкового взвода разведки. Взвод ушел к немцам за языком, и никто не вернулся. И надо было взвод восстанавливать. Нас четверо из батальона прибыло в этот самый полковой взвод разведки, я стал полковым разведчиком. Ходили за языком, страшно было: минные поля, проволочные заграждения, река Родонка, впадающая с той стороны в Вислу. Но все это было нами преодолено. И языка мы брали, и тащили когда его, то за себя не боялись, а боялись, как бы тот не утонул в этой самой речке Родонке и не подорвался бы на мине. Ну, доложили: «Ваше приказание, товарищ майор, выполнено, язык доставлен».

Наступило потом двадцать шестое августа, и меня ранило, чуть ногу не отбило. Сзади мина разорвалась. Я почувствовал, что течет кровь. Быстро бинтом ногу замотал, встал и на одной ноге доскакал до окопов, до ячейки, где находился командир полка, майор Военков, докладываю: – «Товарищ майор, ранен. Разрешите идти в тыл?». Он в сердцах выматерился, а потом сказал: «Москалев, что ж ты допустил, что тебя ранило. Что же, я с одним Маймулой воевать буду?». Маймула – это последний был боец из двенадцати человек, с которыми мы в этот день ходили за языком, один он остался, остальные были либо ранены, либо убиты. Убит был и командир нашего взвода разведки сержант Хайруллин, замечательный был татарин из Казани, Царство ему Небесное, я до сих пор его вспоминаю. А я доскакал на одной ноге километра два от дерева к дереву, реку переплыл, взял свой комсомольский билет, красноармейскую книжку, потому что надо было сдавать их, идя за языком.

В медсанбат нужно было ехать на машине. Я к водителю: «Разрешите». А он говорит: «В кабине и в кузове все занято, у тебя какая нога-то отбита?». Я говорю: «Правая». – «С правой стороны становись на подножку, левой рукой держись, поехали». И я вот так, на одной ноге стоя, приехал в санбат. Мне говорят: «Ну, что ж, давай». Укол против столбняка сделали. Заставили сдать автомат и малую саперную лопату тоже. Я говорю: «Как?». Лопатой-то бриться можно было, лопаты мои разведчики так наточили, что голова отлетала, если ударить, лопата мне еще пригодится. А мне отвечают: «Чудак, ты с таким ранением долго на фронт не попадешь». Я – «Да как же, я вернусь в родной полк». Я сдал свой автомат, который работал замечательно без всяких задержек, проверенный уже был в бою, и оказался в госпитале. Привезли меня в Брест, в здание пединститута, где располагался этот самый госпиталь, и начали лечить. Малость подлечили и перевели в полевой госпиталь, в Польше который был уже. И, поскольку я на одной ноге скакал, мне говорят: «Дурака нечего валять, давай-ка дрова заготавливай для пищеблока». Дали мне пароконную повозку, и я возил дрова.

А потом, когда меня подлечили, отправили на распредпункт. Там ко мне подошел один и говорит: «Слушай, ты кто такой, а? Ты хочешь ко мне?».  – «А ты-то, – я говорю, – кто такой?». – «Я командир роты, Арбанян, старший лейтенант». Я говорю: «Конечно, я ж пулеметчик». «Все, пойдем, со мной будешь». Так я попал в 61-ю армию, с которой потом освобождал Варшаву, брал Берлин и дошел до Одера.

 

Какие у Вас воспоминания о последних днях войны, 9 Мая?

9 Мая… Это было замечательно, когда объявили, что война закончена. Это было в городе Кириц, километров двадцать от Эльбы. Я был пом. командира взвода на армейских курсах младших лейтенантов. Задание выполнял командира батальона: «Через четыре месяца ко мне в батальон младшим лейтенантом». Но я не хотел быть военным, я хотел юристом быть и думал: «Быстрее бы демобилизоваться, в институт поступить и стать юристом». Так было мной спланировано.

 

То есть Вы еще во время войны решили стать юристом?

Да, да, да, да. Я не думал, что меня могут убить. Вот так. А страх? Каждому животному, в том числе человеку – всем страх присущ…

Но вот война закончилась, и последовал приказ Жукова: «Армейские курсы расформировать, направить лучших курсантов в нормальные училища в Советский Союз».

В сентябре сорок пятого года меня как курсанта Урюпинского пехотного училища отпустили в отпуск. Потому что мы сказали: «Не будем учиться, пока в отпуск не отпустите». И командование пошло навстречу, отпустило. Я приехал домой и немножко рассказал маме о войне. Меня около восьми раз немцы убивали, в голову, в грудь, в спину, в бок снайпер бил. Но ни одна пуля меня не коснулась. И счастье мое, что осколок попал в ногу. Вот так я вышел из войны. Однажды в Эберсвальде под Берлином из гранатомета какой-то гитлерюгенд пустил бронебойный снаряд, но я был быстр на ногу и быстро шмыгнул в калитку. Взрыв. Я выскочил и из автомата тра-та-та. Ну, этот гитлерюгенд или оставшийся в живых солдат немецкий сбежал. А цевье на винтовке было разбито, и магазины ручного пулемета были пробиты насквозь. Это показатель того, что немцы в меня стреляли. Мама говорит: «Алешенька, у тебя на плече очень добрый ангел был. Он тебя спас. А я за пятнадцать километров ходила в сельскую церковь, потому что в городе не работали церкви, закрыты были, взорваны были некоторые, и молилась за тебя. Вот ты и живой оказался».

Иногда я анализирую эти случаи. По мне в упор немец стрелял из автомата, два человека – раз, слева, справа упали – и в меня. Я – за сосну. От сосны кора летит, и вдруг все прекратилось. Я бежать, а он: «Хальт!», – на голову выше меня, рыжий, такая морда, понимаешь. Я назад, прикладом бью, как меня в учебном батальоне учили рукопашному бою. Он отпрянул, а я бежать. А у меня патроны-то все были расстреляны, и в патронташе ни одного патрона, все было в немцев выпущено, только остались в вещмешке. Я туда ринулся, и опять вдруг целая серия выстрелов прошла мимо меня, и я смотрю: немец-то упал. Я на выстрелы побежал, а это оказались наши пулеметчики с пулеметом «Максим», вот они меня спасли. И говорили: «Слушай, Москалев, – а я уж сказал, что я Москалев Леша, – мы смотрим, он тебе в спину уже целит»

Потом дали мне котелки для супа: «Сбегай, принеси что-нибудь пожрать». А я: «Где в лесу полевая кухня-то?» – «Это не наше дело». Я побежал, опять судьба. Я выбегаю к полевой кухне, запряженной лошадью, повар уже крышку закручивает, а я ему: «Браток, налей со дна пожиже» – шутка солдатская. Он на могучем русском языке выразил свое отношение к моей просьбе, но все-таки открыл, ливанул в два котелка и две каски. Я: «Спасибо, спасибо, браток, спасибо». Только отошел – танк прямой наводкой ударил. Лошадь была убита, повар убит, кухня разбита. Судьба. Я пришел и накормил моих спасителей. Снайпера, который бил нас, я его видел на коньке крыши крайнего дома. Пулеметчики засекли его, – трыть, он свалился. А иначе, когда мы пошли в атаку, погибли бы. Вот так.

А победа пришла – стреляли в воздух. Пить нечего, трезвые все были. Я был помкомвзвода на армейских курсах лейтенантов. Радовались этой победе. Кстати, немцы, по сравнению с поляками, очень порядочно себя повели, когда капитуляция наступила. Против нас никакой стрельбы и этих самых… террористических актов не было. И даже вспоминаю случай, как немец постучался к военному коменданту: «Пан официрен, вот ваш официрен лежит там. Он подвыпил, видимо. Помогите ему, иначе как-то нехорошо». Вот так поступали немцы, очень порядочный народ. А потом поехали в эшелоне: восемнадцать лошадей, сорок человек. Приехали прямо в лагеря.

 

И началось мирное время.

Мирное время… Замечательно было. Дружба такая была, боже мой! Друг другу верили. Дружба – не дай бог кто-то кого-то подведет, нехорошо. А во время боя могло окончиться смертью за предательство. И когда меня спрашивают: «Вы видели, как расстреливали?», я говорю: «Да». Я просился принять участие в расстреле одного хитреца, который себе из автомата прострелил ладонь, чтобы уйти от боя. Он нас фактически предал. Нас вывели под ракиты, это в Польше было, после форсирования Вислы. Тут судья, секретарь стоят. И этого с завязанной рукой вывели. Объявили: «Расстрел за членовредительство». Кто за? Все из остатка полка подняли руки. Десять человек отсчитали, команду дали – «Огонь!»… «Полк, направо!». Это урок был. Ни одного случая членовредительства в полку не было до конца, пока я в этом полку был. Я считаю, что это тоже была полезная служба военной юстиции.

 

Алексей Владимирович, как развивалась в мирное время Ваша жизнь в юстиции?

А в мирное время я не хотел быть офицером и просил лейтенанта Метаксу, командира роты – это сын одного из двадцати восьми Бакинских комиссаров, инженер-геолог: «Направьте меня в стрелковую бригаду, я там честно отслужу солдатом. Потом в институт». Он говорит: «Ты что же, хочешь за родительские деньги учиться?». Я говорю: «Нет, я буду ночами разгружать вагоны, но я стану юристом. Отправьте». Он говорит: «Ну, давай, давай, иди». И вдруг Урюпинское училище расформировывают, и меня отобрали в Свердловское пехотное училище. Приехали туда, я опять к начальнику училища: «Вы меня отчислите, я не хочу быть офицером». Но меня оставили. И вдруг я в «Красной звезде» прочитал, что есть такая Военно-юридическая академия. Тут я воспрянул духом – вот я куда поступлю-то! И я ведь поступил! Там было пятьдесят человек на одно место.

Чудо. Я отлично сдал приемные экзамены. Ночами приходилось сидеть в Ленинской комнате и засыпать над учебником. На тактике вынимал учебник химии из сумки и втайне во второй шеренге читал: «Ангидриды, ангидриды, ангидриды», чтобы утром в воскресенье бежать в школу рабочей молодежи в Свердловске и сдавать очередное задание. И командир мне говорил: «Ну, ладно, пятнадцать километров лыжный кросс пробежишь – потом пойдешь в свою школу». Так мы учились. Так мною выполнялась цель, которую я себе поставил: сначала сдать за десятый класс, а потом в академию.

 

А куда Вы попали служить после окончания академии?

Побыл я командиром парашютно-десантного взвода. Меня потом перевели в пехотное училище, в Томск с Украины, из Александрии на Кировоградчине, где полк стоял. Я стал командиром взвода курсантов и подал заявление: «Прошу разрешить сдавать экзамены в Военно-юридическую академию». Начальник училища говорит: «Куда? Ты же самый лучший офицер в училище, тебе прямой путь в Академию Фрунзе, товарищ старший лейтенант». Я говорю: «Да я не хочу, я хочу быть юристом». – «Э-э, куда ты собрался…». А он был репрессирован в свое время как командир стрелкового батальона русской армии, потом командовал дивизией во время войны и оправдал доверие. После войны он стал начальником училища. Отпустил. Сдал я все на «отлично», приняли, через четыре года я уже выпускник.

Меня судьба забросила на самую секретную должность в Капустин Яр Астраханской области. Я туда прибыл в начале октября 1957 года, когда товарищи офицеры пили ракетное топливо, то есть спирт в честь запуска первого в мире искусственного спутника, и там я 5 лет пробыл. Маму туда нельзя было возить – все особо секретно. У меня был адрес: Москва 400, и мне завидовали: «Леша, это здорово, тебя в Москве оставили». (Смеется) А я был в Астраханской области. Через 5 лет срок пребывания закончился, меня вызвали в Москву, предложили в Бобруйск на майорскую должность.

Белоруссия. Замечательное было время. Я был в 5-й гвардейской танковой армии, стоящей в Бобруйске.

Но тут оказалось, что самые лучшие приговоры пишет майор Москалев. Эти приговоры читали в военном трибунале Дважды Краснознаменного Балтийского флота. Мы обслуживали тыловую дальнюю флотскую авиацию и конечно, приговоры на моряков, летчиков направлялись в этот трибунал. И вдруг из Москвы запрос, согласен ли я стать членом трибунала ДКБФ, то есть Дважды Краснознаменного Балтийского флота. Я говорю: «Конечно, согласен». Подполковничья должность.

И я приехал туда, и там трудился, очень хорошо трудился. Я вспоминаю с благодарностью годы, что я был там, среди товарищей – замечательные люди были. И вдруг прихожу я утречком, а мне говорят: «Как спалось-то?». Я говорю: «Отлично». – «Что снилось?».  – «Ничего мне не снится, я крепко сплю». – «Читай телеграмму из Москвы: “Телеграфируйте согласие Москалева в Центральную группу войск. Войска вошли в Чехословакию. Отказ невозможен. Сенин”». Это начальник отдела кадров Военной коллегии. Я говорю: «Ну, так и пишите, докладывайте: “Согласен”». Быстро переоделся из морской в повседневную пехотную форму. Москва, в эшелон – и вслед за войсками вошел в Чехословакию. Там я пробыл заместителем председателя военного трибунала Центральной группы войск 5 лет.

 

70-е годы, какие воспоминания?

Замечательные эти 70-е годы. Мы очень дружили с чешскими юристами, вместе пили водку, нашу водку-то, а не их водку. (Смеется). Пивечко я не пил, ни тьмаво, ни светле. Я отрицательно относился к пиву: видел, что чешские юристы-то все с животами и с бычьим сердцем, они жаловались – одышка у них, а мы водочку, водочку… У нас как раз военторг был с водочкой. Тут оказалось, что председатель военного трибунала полковник Долженко, бывший военный судья на фронте, был в нашей 8-й гвардейской армии, – совсем стало хорошо, вот была встреча-то! Утром говорил мне: «Алексей Владимирович, бери всех судей». А у нас хороший подбор кадров, все фронтовики, и поэтому никакие трудности для нас были не страшны, все преодолевалось, говорили: «На фронте-то было тяжелее, а здесь замечательно». Председатель говорил: «Так, марш-бросок до обеда, чтобы никто в 4-е общежитие не ходил». А там женщины у нас военторговские были. И я, значит: «Товарищи офицеры, за мной шагом марш!». Марш-бросок километров 20 до обеда.

Приходим мы со стороны автобата к тыловой калитке. Вот лозунг, вот Владимир Ильич Ленин в картузе, рука вытянута и слова: «Верной дорогой идешь, товарищ!». Я говорил подполковнику (приехал он из трибунала Ленинградского округа): «Сашка, куда Ильич показывает, видишь?» – «Так точно! Вижу, товарищ полковник!» – «Давай беги, а мы сейчас все приготовим». Сашка бежал, это был магазин военторга, он брал поллитра, мы тут же закусочку, пили, а потом адмиральский час – спали. Поспали часок, пошли кино смотреть в нашу танковую дивизию, которая стояла рядом с нами. Вот это кино посмотрели, давай другое, третье, вот это, да. Ну, посмотрели во всех полках кинофильмы, шли отдыхать, спать.

 

Как Вы встретились с Теребиловым, Министром юстиции?

Будучи членом военного трибунала Дважды Краснознаменного Балтийского флота, я сдал кандидатский минимум, и меня причислили к институту, в котором Владимир Иванович Кудрявцев, мой любимый учитель, был начальником. Там меня причислили на кафедру криминологии, я увлекся, это новая наука. Юристы не знали, в чем различие между криминологией и криминалистикой, думали, что это одно и то же. А я заинтересовался уже в то время и придумал перфокартную систему учета осужденных, 137 информационных единиц. Там были пункты, кто совершил, как совершил, какие причины, условия способствовали этому. Это то, что надо для криминологии. И вдруг – сигнал от Теребилова, он был Председателем Верховного Суда. Меня вызывают на Всесоюзную конференцию по научной организации труда. Туда председатель трибунала направил меня с перфокартной системой. Перед всеми председателями верховных судов республик я демонстрировал эту систему: например, я в цифру 100 спицу сунул, потряс – все пьяницы выпадают. И сразу ясно, в каком полку, на каком корабле было допущено пьянство, приведшее к совершению преступления. Как надо ориентировать командующего и члена Военного Совета, какие меры принимать, я продемонстрировал. После этого я вернулся в трибунал флота. Так я познакомился с Теребиловым. А второй раз встретился с ним в Чехословакии. Он уже был начальником Управления военной судебной системы. Он меня позвал, мы тепло пообщались. Дальше-то мне заходить не позволяла тактичность моя, культура.

 

А как Вы в Министерство юстиции попали?

Когда меня отозвали с судебной работы, с должности зам.председателя Центральной группы войск, мне предложили стать председателем Военного трибунала Черноморского флота. Я отказался. Это полковничья должность тогда была. Я здесь полковник, там полковник – зачем мне то же самое нужно, опять семью куда-то тащить. Доложил жене, она говорит: «Соглашайся. У нас дочка родилась в теплом, сухом климате, а сейчас у нее бронхиты, бронхиты. Врачи сказали: “Меняйте климат, иначе потеряете дочку”». Я говорю: «Есть, Аннушка! Я согласен». Звоню Чистякову: «Товарищ генерал-лейтенант, я согласен». – «Сегодня же выезжайте». Я говорю: «У меня дело, много томов». – «Бросьте дело, выезжайте!» Я – в поезд Миловице – Москва, приехал. Меня ведут к Министру юстиции, в Политуправление, в адм.отдел ЦК. Меня везде слушают, и вдруг встает зам. начальника адм.отдела ЦК и говорит: «Поздравляю Вас, Вы назначаетесь начальником отдела кадров Управления военных трибуналов». Я говорю: «Я же никогда, Владимир Федорович, так не работал». – «Вы всегда работали с кадрами. Поздравляю, желаю успехов. До свидания». Я выхожу и говорю Чистякову: «Товарищ генерал, да как же, я же судья». – «Признали работу бывшего начальника отдела кадров неудовлетворительной, Вы назначаетесь на эту должность; выправите работу с военными судьями, с кадрами – вернетесь на судебную работу».

Два года пробыл я на этой должности, Чистяков ушел, его место занял Сергей Сергеевич Максимов, замечательный тоже человек. 28 апреля в день годовщины его кончины мы все собираемся у его могилки на Ваганьковском кладбище. Через два года мне предложили стать председателем Военного трибунала Московского округа да на генеральскую должность. Тут никто никогда не получал такой высокой должности, а Сергей Сергеевич сказал: «Алешенька, спасибо тебе за работу. Я за два года не имел никаких проблем с кадрами». Я его поблагодарил: «Спасибо, Сергей Сергеевич», – и возглавил трибунал. И я 12 лет был председателем Военного трибунала Московского военного округа. Получил звание генерал-майор.

Ну, пришел, как говорится, срок, и я упрашивал Сергея Сергеевича: «Не нарушайте законы, мне пора уже в запас идти». – «Подберем замену, вот тогда уволим». Когда мне исполнился уже 71 год, меня уволили.

Чем заниматься дома? Жена говорит: «Ты отлично стреляешь, у тебя первый разряд по стрельбе, иди в охранники. Ты уже, я смотрю, измучился дома без работы». Я пришел к Шумскому, начальнику Управления кадров Минюста Советского Союза, и говорю: «Примите меня». Он говорит: «Инструктором в Управление кадров, 170 рублей зарплата». Я согласился. Я говорю генералу: «Я вам благодарен, что каждый день буду на работу ходить и какую-то пользу приносить».

И я принес пользу. В один из дней Светлана Яковлевна Тетюк, которая возглавила потом Управление кадров, вошла в мой кабинет говорит: «Вышел закон о статусе судей, и надо написать Положение о квалификационных коллегиях судей». Я говорю: «Понял вас, Светлана Яковлевна. Сколько времени?». – «Неделя». – «Есть, понял». Она ушла, я задумался и написал Положение о квалификационных коллегиях судей. В доме на улице Воровского, в мраморном колонном зале собрались все, цвет нашей судебной мысли. Я доложил – и все говорят: «Хорошо, можно в Президиум подавать как закон». Ко мне подошел мой любимый преподаватель Александр Семенович Кобликов, он преподавал мне уголовный процесс в академии, и говорит: «Алексей Владимирович, сколько времени Вы положение писали?» Я говорю: «Неделю». – «Как неделю? Моя кафедра бы полгода, наверное, составляла этот документ». Я говорю: «Ну, приказ начальника – закон для подчиненного. Сказала неделю Тетюк, значит, я выполнил». Вот так.

 

Пожелайте, пожалуйста, что-нибудь нашей молодежи.

Я недавно выступал в Правовой академии перед студентами: Закон есть закон. И чтобы он не был как дышло, куда повернул, туда вышло, надо соблюдать объективность в оценке обстоятельств, справедливость, учет личности, причины, условия – и после этого применять закон. И чтобы человек, гражданин вышел из мест лишения свободы не озлобленный, а понимал, что он наказан справедливо, как положено, и даже несколько мягковато, можно было и больше получить. Вот это вы учтите. Объективность, справедливость, законность. Вот так.

 

Спасибо большое, Алексей Владимирович.